Такой была наша любовь - Мари Сюзини

по пути домой в библиотеку. «Никому не придет в голову искать их там», — сказал он, когда вернулся. Венсан всегда старался оградить меня от опасности, он умел рассеять любую тревогу и старался отвлечь мое внимание от фактов и событий, которых я не понимала… Итак, в тот день мы попали к партизанам…

…Мы долго шли за парнем с автоматом, который приказал нам следовать за ним. Полчаса, а может быть, и больше. Мы пробирались сквозь чащу. Я не смела разговаривать с Венсаном, который шел сзади. Усталости как не бывало — я испытывала только страх. Куда ведет нас этот парень и что он собирается с нами делать?..

И вдруг мы вышли на свежевырубленную поляну. Две хижины, похожие на те, какие встречаются в горах: нижняя часть из камня, верх — бревенчатый. Крыша покрыта ветками, на шесте посреди земляной площадки — французский флаг. И никого вокруг. Но тут из чащи появилось около десятка вооруженных и довольно странно одетых парней с длинными волосами и всклокоченными бородами. Они окружили нас, держась на расстоянии, — точно в фильме об индейцах. «Я их встретил в Фурш дю Руа», — сказал наш конвоир. Один из парней велел идти за ним. Он говорил с сильным акцентом. Мы вошли следом за ним в хижину, ту, что была поменьше. Там за столом (это была просто доска, положенная на козлы), заваленным бумагами и картами, сидел человек чуть постарше остальных, в костюме цвета хаки, не походившем, однако, на французскую военную форму. Во рту у него торчала погасшая трубка. «Садитесь», — сказал он. Стулья заменяли камни и пни. Не глядя на нас, человек стал задавать нам вопросы. Отвечал ему Венсан. Я словно потеряла дар речи. Венсан объяснил, что мы были голодны и искали чего-нибудь съедобного в лесу. В ответ человек поднял на него глаза и как-то странно посмотрел. На меня он даже не взглянул. И все посасывал погасшую трубку. «Искали еду в лесу…» Он явно не поверил нам. «Кто вас послал сюда? — настаивал он. — И почему именно сюда?» Венсан был спокоен. Положив ногу на ногу, он продолжал повторять, что мы были голодны, пытались достать продукты у крестьян, а потом пошли в лес. Человек выслушал Венсана внимательно, глядя то на него, то на меня. Затем спросил наши фамилии и возраст, профессию и адрес и записал все. И вдруг объявил, что задержит нас.

С самого начала меня поразило необычное спокойствие Венсана. Даже это неожиданное заявление не вызвало у него никакой реакции. Обернувшись к нему, я увидела, что он смотрит в лицо допрашивающего нас человека прямо и спокойно. С невозмутимым видом сидит, скрестив руки на груди. А тот говорил: у него нет никаких доказательств, что мы явились не для разведки. Может быть, мы лазутчики, направленные какой-то группой — какой именно, он нам не объяснил. Венсан не пытался оправдываться или защищаться. Да и как можно было заставить поверить человека в то, во что действительно трудно было поверить, — теперь-то я это понимаю. Повисло молчание. Венсан по-прежнему не произносил ни слова и все так же сидел, как мне казалось, очень непринужденно, разглядывая комнату: кастрюли, кухонную утварь, ружья, развешенные на стене. Допрашивавший — мужчина с яркими голубыми глазами под густыми светлыми бровями, не вынимая изо рта потухшей трубки, — повторил еще раз: у него нет никаких доказательств, что мы не предадим его и его людей. Крестьян с ближайших ферм он знает. Но нас он не может отпустить после того, как мы видели их лагерь. Не пройдет и двух дней, как в лагерь нагрянут немцы. Лицо Венсана стало напряженным, он тихонько коснулся моей руки, и я вдруг почему-то начала плакать. На глазах у двух незнакомых мужчин, на глазах у Венсана. Я рыдала отчаянно, словно обреченная на смерть. Мне казалось, что они смотрят на меня с презрением или, быть может, с жалостью. И тут Венсан спокойным голосом, без тени каких-либо эмоций, сказал, что хотел бы поговорить с глазу на глаз. Паренек с иностранным акцентом, который привел нас в хижину, повинуясь знаку командира, тут же вышел, а Венсан, повернувшись ко мне, попросил: «Ты тоже выйди, пожалуйста».

Снаружи, на площадке, сгрудились люди. Они окружили что-то похожее на стол или перевернутый ящик. Можно было подумать, что они играют в карты. Венсан долго оставался в хижине с командиром. Что он мог ему рассказать? Я начала волноваться. О чем они могли говорить? Я чувствовала закрытую дверь за своей спиной как угрозу и не осмеливалась даже обернуться. Что мы станем делать, если он отпустит нас, когда поезд уже уйдет? А может, он решил вообще не отпускать нас?

Солнце уже начало садиться, когда дверь наконец открылась. «Тальмон!» — позвал командир. Лицо Венсана было спокойным, точно он вышел из дверей факультета. Парень, задержавший нас в лесу, подошел к командиру. «Ты отведешь их в Фурш дю Руа, на то самое место, где нашел». Мы уже двинулись в путь, когда командир вдруг снова позвал нас… Он вспомнил, что мы были голодны. Я быстро пробормотала: «Нет, я вовсе не хочу есть». Но Венсан, поблагодарив, вернулся в хижину. Я-то думала, что и он откажется, а он согласился. Я пошла следом. Командир вытащил из-под кровати большую картонную коробку и положил перед нами хлеб — буханку настоящего хлеба, — большой кусок масла и открыл банку с паштетом. Горло свело судорогой, во рту все еще ощущался вкус сырых земляных груш. Я смотрела на разложенную перед нами еду, но ни к чему не могла притронуться. «Ну-ну, берите же», — сказал командир. Но уже не было ни голода, ни желания есть. Венсан тоже не мог есть, видимо, и у него в горле стоял ком, я думаю, ему, как и мне, хотелось тогда только одного: уйти как можно скорее. Но он не спеша начал резать хлеб. Отрезав два толстых ломтя, он намазал их маслом и положил сверху толстый слой паштета. Затем он отрезал еще два куска и снова не спеша повторил всю операцию. Я дрожала от нетерпения. Сделав бутерброды, он снова поблагодарил командира. Тот пожал Венсану руку и посмотрел на него долгим взглядом, словно что-то хотел сказать ему одними глазами, а потом протянул пачку сигарет.

Как только мы снова оказались вдвоем в Фурш дю Руа, мы бросились бежать к станции. Если Венсан останавливался, чтоб передохнуть, я кричала, что мы опоздаем, пропустим последний поезд и, уж конечно, не