ДИАГНОЗ и другие новеллы - ЮСТЕЙН ГОРДЕР
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уже начали забывать, что этот старый человек некогда был весьма уважаем. Серия статей «Едкие наброски» была признана искусствоведами всей страны гениальной находкой. Маленькой книгой «Зеркало как метафора» он снискал похвалу в гораздо более широких кругах. Она была переведена уже на семь языков. Статья «Критика искусства и искусство критики» явилась искренним выражением всеобщего почтения в день его пятидесятилетия.
С тех пор довольно много воды утекло под мостами его города. Свидетелями каких только падений не были люди! Здесь же острейшая способность к наблюдению уступила место философским каламбурам и метафизическому мечтательству.
В конце жизни критик снова стал пописывать обычные искусствоведческие критические статьи. Какое-то время казалось, что он снова войдёт в силу. Но так как он никогда больше не хвалил художников за их произведения, он становился всё менее и менее популярен в художественных кругах.
Он умер окружённый ненавистью и презрением. Тогда в газете работал уже новый критик-искусствовед. Он был не только профессионалом высокого класса, но и всегда желанным гостем на всякого рода званых коктейлях и презентациях в галереях и на выставках.
ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ после смерти критика газета опубликовала самую личную и в глазах многих самую скандальную, — чтобы не сказать — самую нездоровую статью, вышедшую из-под его пера. Обе страницы газеты, посвящённые культуре, были отданы этой статье под многозначительным заглавием «Странное».
Статья позволяет заглянуть не только в его больную душу. Она — свидетельство того, что у критика так или иначе не было сомнений в том, что его статьи в последние годы не понимал никто другой, кроме его самого.
Здесь следует эта последняя — и посмертная статья — полностью:
СТРАННОЕ1. Здесь — нечто странное. Не связаны концы с концами. Теперь я могу с уверенностью сказать об этом. Я больше не сомневаюсь в том, что меня считают дураком.
Собственно говоря, это вовсе не так. Это — невозможно. И всё-таки это именно то, что я вижу. Всё остальное — случайно.
Мурашки бегут по коже, когда я думаю об этом. Я нервничаю и волнуюсь. Я внезапно вскакиваю со стула и без отдыха хожу кругами по комнате.
Я поднимаюсь и сажусь, сажусь и снова поднимаюсь. Я передвигаю картину на стене пятнадцать раз. Я читаю одно и то же предложение двадцать раз. Я вынимаю чистые чашки из шкафчика и мОю их ещё тщательнее. Я опустошаю корзинку для бумаг, чтобы найти использованную почтовую марку или канцелярскую скрепку. И ещё хуже: у меня вошло в привычку становиться перед зеркалом и корчить жалостливую гримасу себе самому. Я — не сумасшедший. Я даже не неврастеник. Это вовсе не со мной что-то не в порядке. Это — даже не сон. Я абсолютно не сплю, я вдвойне бодрствую, как если бы два дня слились воедино.
Правда вот в чём: что-то происходит за моей спиной. Именно там всё и происходит. Всё. Стало быть — абсолютно всё. А глаз у меня на затылке — нет. К сожалению! К сожалению!
Но мириться с этим я больше не могу. Я не могу принять подобное положение вещей. Жить, например, — я охотно привожу этот единственный пример, — жить для меня стало невозможным. Живут только идиоты.
О своей личной жизни я не думаю. Личная жизнь! Счастлив тот, кто может произнести эти глупые слова, не строя гримасы. (Сколько лет прошло с тех пор, как у меня была «личная жизнь»?) Я не думаю о пресловутой пристройке к ратуше. Об этом я уже высказал своё мнение раньше. Но и от этого мнения я также отказываюсь. О предложениях правительства по государственному бюджету я не думаю вообще.
Это я — независимо от всего — просто посылаю к чёрту. А мыслей о будущем нашего земного шара у меня и вовсе нет. Да и вопрос этот мне совершенно безразличен. Наш земной шар! Ха-ха! Как торжественно мы сами себя возвышаем…
Я, в целом, слишком взволнован, чтобы о чём-либо думать. То, о чём думаешь, необходимо контролировать. Тем, что можно облечь в слова, владеешь. Но думать — куда хуже. Это настолько, настолько хуже слов! За последние недели я забросил даже язык. Слова, и предложения, и все возможные мнения о том и об этом остались у меня позади.
Как позади остались кутежи и детские забавы. (Или супружество ради рождения детей. Но это — совсем другое дело.)
Я больше не на месте в своём языке. Он отверг меня, оставив на необитаемом острове. На астероиде. Если вообще существует какой-то язык. Но это не точно, что какой-либо язык существует. Это — не точно.
2. ЭТО СОВЕРШАЕТСЯ не в мыслях. Ведь что совершается в мыслях? Что такое мысли, как не репетиция впечатлений?
Ничего иного в мыслях, кроме того, что приходит лишь благодаря чувствам, нет!
Это происходит за моей спиной. Это там — и только там — всё и происходит. Я сижу запертый в пещере — спиной к открытому проёму. Дни проходят в непрерывном лицезрении стен пещеры. Я не вижу ничего, кроме полоски света. Зачем мне мои пять чувств? Зачем мне глаза, если я не вижу ничего другого, кроме мрака пещеры?
Я здесь не один. Тюрьма вовсе не изолятор. Ну нет, мы здесь — все вместе. Всё человечество. Мы все вместе сидим здесь — внутри.
Тогда, пожалуй, у меня есть кто-то, с кем можно поговорить. Но о чём нам говорить, если мы ничего не видим? Не видим никого, с кем можно было бы разделить судьбу? Нет, нет — такой возможности я также лишён. Другие просто не понимают, что находятся в пещере. Они думают: они видят всё, что можно видеть. Они благоденствуют здесь. У них нет ни малейшего желания выйти отсюда.
У меня нет глаз на затылке. Но я знаю: за открытым проёмом пещеры, снаружи — что-то происходит. Я ощущаю, как свербит у меня в животе. (По моему мнению, живот — самый надёжный орган чувств.) Что-то щекочет изнутри. Словно я рождён с тонким слоем пуха под кожей. Возможно, поэтому я так волнуюсь при виде гусей. У соседа есть несколько таких экземпляров, что ходят вперевалку по всему огороду. Они мне ничем не помогли. Но в один прекрасный день я перелезу через ограду и убью их. Я убью их!
3. А ТЕПЕРЬ я перейду к делу. К делу, сказал я. Есть только одно дело. Откуда оно взялось? У меня нет душевного покоя для подобных дел.
То, что неизменно сводит меня с ума, это — действительность. Исключительно она. В особенности она. Фактически она — больше, чем что-либо другое. (Делает ли это меня мономаном? Мономания[95] ли это — быть занятым одной лишь действительностью? Ведь чем-то же надо интересоваться…)
Стало быть, действительность. Или просто-напросто — мир, или Вселенная. Ребёнок, лишённый родителей, получает много имён. (Это не любимые дети, а подкидыши получают много имён. Те, кого находят на лестнице. Те, кто парит в воздухе в пустой комнате.)
Действительность!
Можно ли произнести это слово, не ловя ртом воздух? Потому что есть ли кто-то, знающий, откуда оно появляется? Быть может, кто-то из присутствующих в состоянии разузнать адрес того человека?
Я теперь у корня проблемы. Откуда появляется мир?
Я знаю, на этот вопрос есть ответ. Проблема заключается лишь в том, что ответ отнюдь не находится в пределах досягаемости. Проблема есть, она существует, она живёт где-то своей жизнью, но это — за моей спиной, за стенами той берлога, где я проживаю свою жизнь.
Должен ли я согласиться с этим? Я имею в виду: должен ли я согласиться с тем, чтобы прожить всю свою жизнь в мире, о котором я не знаю, откуда он появляется?
— Мир! — сказал я.
Он словно большой камень, который внезапно начинает парить над городом не очень высоко. Он есть только там, он совершает свой полёт вовсе не ради объяснения своего поступка. (Тогда им следовало бы открыть глаза. Ха-ха! Так им и надо. Камень на несколько сотен тысяч тонн. Парит в воздухе. Да, парит!)
Вы слышите это? Вы подумали о том, что у мира никакого адреса нет? Да и названия тоже. Пусть будет ясно: «мир» — это наше личное наименование того призрака, который нас окружает. И более того, более того! Ведь этот призрак, что внезапно высовывает голову из ничего, — это не только наш дом. Это — мы сами. Это мы — дети-сироты. Это мы высовываем голову из ничего.
Что ты сказал?
— Бог! — сказал ты. Да, подумать только, ты это сделал! Ты сию минуту воззвал к нему.
Но позаботился ли он о том, чтобы оставить хотя бы свою визитную карточку? Быть может, существует тайное горное ущелье, где он написал свой опус? Или же его просто-напросто нет? Что будет тогда с нашим миром? Именно об этом мы и говорим. В настоящий момент мы как раз об этом и размышляем. (Нужно уметь сосредоточиться на одной теме.) Откуда появляется этот колосс? (Всё-таки я — мономан. Во всяком случае, отчасти — мономан. На ближайшее время я сделал выбор: отставить все прочие вопросы. У меня нет младенцев, чтобы менять им пелёнки. Я выключил телевизор. Котировка курсов на бирже пусть подождёт до завтра)