Инь vs Янь. Книга 2. - Галина Валентиновна Чередий

ее голосе и позе предложение утешения и сочувствия. Но это не выход. Не для меня.

— Я не хочу! — мотаю головой, отвергая.

— Иногда судьба совершенно глуха к тому, чего мы хотим.

Я вдруг почувствовала себя безмерно уставшей. Пришло ощущение, что весь небесный свод вдруг опустился мне на плечи и намерен там лежать до конца моих дней, сколько бы они ни продлились. Расхотелось думать или задавать вопросы. На хрена мне ответы на них? Чтобы добить окончательно? Развернувшись и еле волоча ноги, я пошаркала в сторону спальни. Захотелось просто лечь и уснуть. Проспать долбаную вечность, а потом проснуться в своей прежней жизни и понять, что и Рамзин, и Орден, и эта Амалия с ее откровениями — просто кошмар, который развеется в ярком дневном свете.

— Яна? — голос Амалии звучал встревоженно. — Ты куда?

— Спать.

Я слышала звук ее шагов за своей спиной.

— Хочешь, мы еще поговорим? Или я могу просто посидеть с тобой, — предложила она.

— Нет, на оба вопроса, — безразлично ответила я. — Не хочу разговаривать, и мне не нужна ночная сиделка.

— Но мне еще много необходимо рассказать тебе. Я ведь не просто так поддержала идею оставить тебя здесь. Ты должна иметь четкое представление о расстановке сил и подводных течениях, с которыми придется столкнуться.

— Не сомневаюсь в этом. Но, веришь ли, мне нужно немного времени, чтобы переварить уже полученную инфу. А то все как-то неожиданно. Мысль о том, что, куда ни дернись, везде светит подохнуть, очень освежает, знаешь ли. Так что мне нужно немного уединения, — я даже не собиралась останавливаться.

Я доковыляла до постели и забралась под одеяло, накрываясь с головой.

— С тобой будет все хорошо?

Вот чего она пристала?

— Ага.

— Мне точно не нужно остаться?

— Не-а.

— Я могу просто быть в гостиной или на кухне…

Я тяжело вздохнула, желая уже оказаться в тишине.

— Просто уйди.

— Ладно, — смирилась Амалия. — Но я еще зайду тебя проверить.

— Охренительно любезно с твоей стороны.

Звук шагов затих, и еле слышно щелкнул замок на монументальной входной двери. Я лежала, свернувшись клубком на огромной постели, и не могла понять, что же чувствую. Все мысли и эмоции будто превратились в жидкость и смешались в единый коктейль, который плескался в голове, отражаясь от стенок черепа, и не было никакой возможности выделить хоть что-то конкретное в этой мутной жиже и дать ему определение. Хотя нет. Была одна упрямая тупая мысль. Если бы сейчас здесь был Рамзин, то он наверняка заставил бы меня злиться на него или вынес бы мозг безумным возбуждением. И это были бы простые и понятные эмоции, не та неопределенного состава взвесь, что колышется в моем разуме сейчас. С позиции того, что происходило в моей голове в этот момент, все, что этот мужчина заставлял меня чувствовать, было всегда таким однозначно примитивным, какими только могут быть чистая злость и концентрированная похоть. И, черт возьми, как же мне не хватает этой гребаной незамутненной простоты.

8

Рамзин.

Я расслабляюсь и прикрываю глаза, позволяя своему телу обманчиво бессильно повиснуть в оковах, и наблюдаю сквозь ресницы, как огромная камера становится тесной от прибывающих членов Совета и братьев, их сопровождающих. Громкие голоса, запахи чадящих факелов и их яркий после длительной тьмы свет отзывается болью в моей голове, от которой мутит все больше. Истощение физическое и психическое дает о себе знать навязчивым звоном в черепе и тупой пульсацией в каждой клетке уставшего организма. Но меня беспокоит не столько физическая слабость, а то, что сознание мутится и становиться слегка нечетким.

— Я не понимаю, какая необходимость все нам спускаться сюда! — режет слух громкий возмущенный голос брата Федерико, одного из членов Совета и близкого друга отца. — Нам и раньше случалось разбирать проступки братьев. Но тогда мы это без проблем делали наверху, в главном зале, а не набивались как проклятые селедки в душную нору под землей.

— Данный случай отличается от прежних, брат! — отзывается Роман и изображает на лице притворную печаль. — Брат Игорь совершил поистине тяжкий проступок.

— Да неужто? — не снижает громкости Федерико. — Настолько тяжкий, что мальчика нужно держать закованным и распятым на стене? Разве его вина уже доказана, и приговор вынесен Советом, чтобы подвергать его такому?

Еще двое членов Совета поддерживают Федерико, и все взгляды обращаются в сторону моего отца, игнорируя Романа. Лицо того искажается на долю секунды, становясь маской чистейшей ненависти, но он быстро берет себя в руки.

— Брат Игорь осмелился угрожать физической расправой своим братьям и отказывался подчиняться требованиям Главы, — вякает он ставшим выше голосом, выдавая свое раздражение.

Но никто так и не поворачивается к нему.

— Антон? — Федерико один из немногих, кто осмеливается обращаться к отцу по имени, и тот ему позволяет эту вольность.

Все в камере напряженно смотрят на Главу, и я отчетливо вижу его вечно бесстрастное лицо. Он смотрит прямо на меня, но в его глазах ничего не прочесть, и только выступающие желваки у его скул выдают намек на волнение или гнев.

— У брата Игоря на самом деле было некое временное помутнение рассудка, — он явно нарочно не называет меня сейчас сыном. — Но, я думаю, подобное состояние знакомо каждому из нас, не так? — наконец произносит он ничего не выражающим тоном.

Камера заполняется ропотом согласных. Да, каждому известно, как притягательна сила, и как легко затеряться в ней без остатка, утратить ориентиры. Остаться навсегда в этой упоительной тьме вседозволенности и безграничной власти. И самое ужасное, что наши драконы подвержены этому так же, как и мы — их слабые человеческие проводники, и никакая их рациональность и древняя мудрость не способны помочь бороться с этим, если все заходит слишком далеко. Только свет Дарующих — единственное, что возвращает нас и укрощает драконов. Ведет нас по тонким тропкам их природного сияния из непроглядной тьмы, в которой мы с легкостью и даже наслаждением можем утонуть навсегда. И все знают, хоть и не часто упоминают это вслух, что были в истории Ордена случаи, когда даже Дарующим не удавалось привести некоторых братьев и их драконов назад. И это было поистине ужасно. Драконы обращались в первобытных, одержимых жаждой разрушения зверей, полностью погружая в это безумие и своих проводников. И тот ущерб, что они приносили, был несоизмеримо больше, чем тот, что приносили случайные или намеренные прорывы. Это были катастрофы, способные сотрясти само мироустройство. И тогда наступали скорбные дни Охоты. Я слишком молод и, конечно, не