Лягушка под зонтом - Вера Копейко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
15
Никита оставался на своем посту. Он мог бы бросить ангар и раньше, да не так воспитан. «Дал слово – держи», – учила его Наталья Петровна. А он дал его хозяину фирмы «Милый дождик», который устраивал свои дела где-то за границей.
Никита тоже мог бы устраивать свои. Мазаев, так внезапно возникший в его жизни, огорчился, когда он отказался поехать с ним в Париж на антикварный салон.
– Ну-у, Ники-ита Тимофе-евич, – канючил он. – Соглашайтесь, а? – Смотрел на него снизу вверх, плотненький, кругленький, даже без привычного рюкзака на животе. – Не оставим мы ваш ангар без присмотра. Найдем кого посадить. Никто не узнает, что вас нет, никто ничего не украдет.
– Никто ничего не купит, – в тон ему произнес Никита.
Мазаев колыхнулся от смеха.
– Ваша правда, жара-то какая стоит. Не по сезону. Да уж, никто ничего не купит, – повторил он вслед за Никитой, все еще надеясь на согласие. – Эх-ма, снова кучку мусора привезу...
– Но я не специалист во всем... мусоре веков. – Никита усмехнулся.
– У вас природное чутье. Мне не надо объяснять, что именно изображено на старой вещи. Мне нужно, чтобы вы нюхом почуяли – стара ли она на самом деле, не шлифонул ли ее кто-нибудь на французской кухоньке, обновляя, не подводил ли брови гравированной красавице тушью от... какой-нибудь Шанель.
– А вот это уже не мое, – фыркнул Никита. – Не знаком с вещицами от нее.
– Я и сам не знаком. Просто имя на слуху. – Он рассмеялся.
Никита внезапно увидел его всего – от мелких зубов до мелкого смеха. На кого похож? – прикидывал он. Никита наклонил голову набок, заметил чрезмерно толстые для фигуры Мазаева ляжки, обтянутые серыми брюками. На сатира, вот на кого.
Но не в том отрицательном смысле, который приходит на ум сразу, а в первоначальном. Сатиры – это лесные божества, демоны плодородия в свите бога Диониса. Вместе с нимфами – дочерями Зевса – они бродили по лесам, водили хороводы.
– Мне жаль, но нет, – твердо и окончательно заявил Никита. – Я не могу поехать.
– Ладно, Бог с вами. Верность слову – качество полезное. – Мазаев подмигнул ему. – Еще лучше, если бы оно работало на тебя. – Он вздохнул. – Могу ли я звонить вам? Консультироваться от прилавка?
– Конечно, – разрешил Никита. – В любое время. Все, что знаю, не утаю. – Он улыбнулся.
Никите было легко с этим человеком, он давно не имел дела с теми, кто понимал то же, что и он, умел ценить. Более того – оценить его знания.
– Расходы возмещу, не волнуйтесь. Знаем мы, сколько стоит поговорить с хорошим человеком с другого берега, – проворчал Мазаев.
Новый знакомец уехал, Никита сидел за столом, смотрел на коробки, над которыми служил начальником. В них – зонты, зонтики, зонтищи. Он устал читать, играть в карты на компьютере, разгадывать кроссворды и даже думать.
С тех пор как узнал правду о себе в доме Натальи Петровны, ему стало казаться, что он давно заподозрил обман. Он чувствовал его, замечал нечто, чему не умел найти определения. Он кожей ощущал что-то. Это неведомое что-то загоняло его в угол и наконец загнало – в буквальном смысле слова.
Разве он не в углу? Или, может быть, в колодце, как лягушка? Которая, как сказала Ольга, не видела моря и думала, что колодец больше.
Не отрываясь, Никита смотрел на желтоватые картонные коробки с черными, синими, красными надписями на боках. Разноцветные фломастеры, оставившие свой след, держали люди, которые по цепочке передавали зонты друг другу, пока наконец сторожем над ними не стал Никита Дроздов. Солнце проникало через отверстия в клепке металлических листов ангара, отражалось от серого металла, бросало тени. В столбе пыли возникали дрожащие фигуры. Казалось, они бродили между коробок, прятались.
Он тоже прятался в детстве – под столом, за шкафом, за креслами. Мать редко бывала дома, а когда появлялась, Никита нырял за портьеру и не дышал. Знал, что будет дальше.
– Никита, мы едем в гости, – объявляла Ирина Михайловна.
Это означало, что его потащат в белую ванну, усадят в горячую воду с пеной, которая лезет в нос, в глаза, примутся тереть жесткой щеткой.
Потом на голову выльют шампунь, он начнет грызть глаза, забьет нос. Захочется чихать. Но чтобы чихнуть, надо замереть. А руки, его моющие, трясут, мнут – торопливо, неприятно.
Когда его мыла Наталья Петровна, ничего такого не было. Она никогда не торопилась, а мать – всегда.
Никита почувствовал, как кожа запылала, точно так, как от полотенца, которым мать вытирала его после купания. Он поймал себя на том, что прислушивается, словно надеясь уловить ноющий голос старого фена, он всегда гудел в ухо и обжигал щеки горячим воздухом.
Потом мать одевала его в темно-синий костюм в тонкую полоску, в белую рубашку с галстуком-бабочкой, скрепляла манжеты взрослыми серебряными запонки с хрусталем. Все вместе называлось «маленький джентльмен».
Такие налеты мать совершала несколько раз в году. Никита умоляюще смотрел на Наталью Петровну, но та печально улыбалась в ответ.
– Надо, Никита, потерпеть, – шептала она.
Он смирялся. Он знал, что Наталья Петровна его любит так сильно, как никто. Она впадала в панику, когда у него появлялся прыщик на лбу.
Ирина Михайловна занималась собой. Не красотой, не здоровьем, а своими делами. Положение мужа-академика позволяло быстро продвигаться. Молодая женщина понимала, что он слишком стар, поэтому нужно успеть сделать все при нем. Она защитила диссертацию, точнее, две: после кандидатской – очень быстро докторскую. Первую при нем, вторую уже без него, но с его именем на устах. Отец говорил, что Ирина – способный востоковед, у нее природный дар к языкам.
Позднее Никита услышал от одного ученика отца, что такая способность указывает на натуру гибкую, способную манипулировать другими. А ведь правда, думал Никита, гибкая натура безошибочно чувствует, какие качества полезнее выдвинуть на первый план в свой день и час. Или, если угодно, на каком языке говорить с данным моментом жизни.
Как только стало возможно, Ирина Михайловна почти перестала жить в Москве. Сейчас она устроилась в Таиланде, держала близ Бангкока маленькую гостиницу для приезжающих в страну ученых из Академии наук.
Наталья Петровна переехала к ним, когда Никите исполнилось три месяца. Ему казалось, он всегда в ней видел мать. Она в нем – сына. Знакомые замечали, что у мальчика такая же манера сторониться людей, словно они оба опасались чего-то. Что Никитушка так же, как Наталья Петровна, поджимает губы, будто боится выпустить на волю лишнее слово.
Некоторые осуждали Ирину Михайловну – нельзя отдавать воспитание своего ребенка на откуп няне или гувернантке, как ни назови ее. Посмотрите на него – Никита, не в пример ровесникам, по-крестьянски подозрителен и бережлив. Действительно, что-то особенно ценное, например, кнопку с красной шляпкой, которую нашел в столе отца, он клал в коробочку и убирал в ящик комода. Будто у него куча братьев и сестер, которые могли завладеть сокровищем.
Теперь-то Никита понял, откуда возникла та необъяснимая скаредность. Наталья Петровна росла в большой семье, она рассказывала, что сестры матери – царство всем им небесное – оставляли ее без туфель: надевали и уходили. Вот откуда это качество.
Ирина Михайловна, замечая странности мальчика, на бегу бросала ему: «Как глупо! Зачем ты прячешь? У тебя будет все, что ты хочешь».
Никита пропускал мимо ушей ее слова, он знал – сейчас захлопнется дверь, он услышит быстрый стук каблуков по лестнице. Ей не хватало терпения ждать лифт. Возле подъезда, на парах, стояла машина, которая надолго умчит ее снова.
Никита охотно подчинялся Наталье Петровне, но матери противился с самого детства. Он терялся, когда она, желая разжечь в нем честолюбие, азарт первенства, сравнивала его с другими. Он сжимался в комочек, когда слышал: «Ты посмотри, как пишет палочки твой ровесник, внук академика Сергеева, а ты?», «Слышал, как выразительно читает стихи Павлик, сын членкора Михайлова?»
Сердце замирало, боялось стучать слишком громко – мама рассердится. Может быть, у этих детей даже сердце лучше, чем у него? Он восставал до истерики.
Ирина Михайловна в сердцах бросала:
– У тебя дырка в голове. Все, что ни говорю, в нее проваливается. Ладно, сиди со своей разлюбезной Натальей Петровной.
Он до сих пор помнит свой захлебывающийся крик.
– Неправда! Неправда! Все ты врешь! Ты всегда врешь! Вот. – Он колотил себя по голове кулаком. – Она круглая, вся голова круглая! Нету дырки!
От ярости он вырвал клок волос. Он помнит, как стоял и держал его перед собой. До сих пор он видит глаза Ирины Михайловны, темно-карие от ужаса. Он ждал, что она кинется к нему. Обнимет, положит руку ему на темя, скажет, что на самом деле нет никакой дырки.
Но она повернулась и убежала.
Наталья Петровна обняла его, прижала к груди. Она гладила его по голове, шептала: