Гибель Эстонии - Олесь Бенюх

Шел 1955 год. В стране лютовал могущественный Джозеф Реймонд Маккарти. Жертвами главного заокеанского опричника были в основном интеллигенты: ученые, писатели, актеры. Однако общенациональная "охота на ведьм" велась по принципу ССовских и НКВДистских облав. В лапы асов сыска попадались неожиданные антиамериканцы. Среди них оказался Даггерти-старший. Как выяснилось, он был активным распространителем злокозненных марксистских идей. Во второй половине двадцатых годов он - из чисто коммерческих соображений - попутно с продажей товаров "Вестин - гауза" продавал подписку на самые разные газеты и журналы. В том числе - на газету "Дейли уорлд", которая тогда издавалась в Чикаго. Абсолютно аполитичный американец, не имевший ни малейшего понятия ни о классовой борьбе, ни о "планах Кремля распространить большевистскую заразу на весь мир", не смог доказать своей непричастности к крамоле и был занесен в черные списки Сенатской Постоянной Подкомиссии по Расследованиям антиамериканской деятельности. Десятилетний Уинстон, не любивший вечно путешествовавшего отца, к тому же обожавшего легкомысленные приключения с перчиком, не без тайного злорадства наблюдал за тем, как родитель быстро спивается. Арчибальд Лайонел Даггерти, прямой потомок одного из отцов-пилигримов, прибывших в Северную Америку на славном корабле "Мей - флауэр" в 1620 году, умер в одной из нью-йоркских церковных ночлежек, так и не убедив даже своих нищих собутыльников, всегда готовых усидеть с ним галлон-другой дешевого муншайна, в непричастности к смертельно опасным махинациям мирового коммунизма. Вдова и сын главы семейства, исчезнувшего из дома за полторы недели до кончины, получили печальное известие от сердобольного священника пресвитерианской церкви, закрывшего глаза грешника. За гробом шли лишь Уинни и мать да несколько соседей, надеявшихся подкрепиться на поминках. В жизни Даггерти-младшего начинался новый этап, полный удивительных неожиданностей. Вдруг объявился богатый дядя, известный дирижер, сделавший себе имя в Старом Свете и решивший вернуться в Штаты. Он был полной противоположностью своего брата Арчибальда - замкнутый, чопорный, не терпящий безалаберности и беспутства богемы. Старый холостяк, он нуждался в экономке и предложил вдове с мальчиком переехать вместе с ним в Филадельфию, где ему было предложено место второго дирижера в знаменитом симфоническом оркестре. Его особняк стоял в конце Индепенденс-Молл и, облицованный темными сортами гранита и мрамора, был похож на своего мрачного, вечно нахохлившегося владельца. Он никогда не вмешивался в хозяйственные вопросы и, хотя был скуповат, все денежные дела доверял вести невестке без каких бы то ни было счетов или проверок. Уинстон был определен в дорогую частную школу-пансион, который был расположен в двух часах езды от города на берегу океана. Он приезжал домой обычно в пятницу вечером на весь уикэнд. И при любой возможности посещал репетиции и концерты дяди Лео, поражаясь тому, как тот преображался, становясь за дирижерский пульт. Находясь, как правило, за кулисами, он видел светлое, одухотворенное лицо, глаза, то охваченные неистовым пламенем, то подернутые нежной, совсем девичьей поволокой; движения то редкие, отрывистые, почти угрожающие, то плавные, умиротворяющие, баюкающие. Кончалось выступление, и с ним неизменно кончалось чудо трансформации. Дядя вновь становился холодным, недоступным, ушедшим в себя молчуном. Именно так - бывало, сутками он не ронял ни единого слова. Случайно Уинни слышал разговор матери с домашним доктором. Оказывается, за один концерт дядя Лео терял двадцать пять-тридцать фунтов веса. Больше, чем боксер-тяжеловес за пятнадцатираундовую схватку! Да ещё неоднократно попадал в прединфарктное состояние. Да, в высоком искусстве ставка - жизнь.

За год до поступления в Пенсильванский университет Уинстон познакомился и подружился с молодыми оркестрантами. Особенно интересно ему было проводить время с валторнистом Грегори, разбитным, жизнерадостным увальнем, который знал множество пикантных историй и анекдотов из жизни джазистов и актеров. Как-то он бросил вскользь, говоря о голливудской звезде первой величины, что тот является "голубым".

- Что это такое? - поинтересовался Уинстон, который, несмотря на свои шестнадцать лет, был девственником и ничего не смыслил в половых извращениях.

- Хм... - отозвался Грегори и как-то по-особому - оценивающе и с явным интересом - посмотрел на юношу. - Ну, как тебе сказать... Любовь дедовским способом - это когда мужчина совокупляется с женщиной.

- А не дедовским? - облизнув пересохшие губы, хрипло спросил Уинстон.

- А не дедовским, - так же хрипло, сглотнув слюну, ответил Грегори, это когда мужчина любит мужчину.

- Но от такой любви разве могут родиться дети? - простодушно воскликнул Уинстон.

- При чем тут дети! - с досадой заметил Грегори. И тут же расхохотался: - По сексуальному воспитанию ставлю тебе... У вас в школе какая система отметок?

- Двенадцатибальная. А что?

- А то. Ставлю тебе ноль баллов. Ты что, всерьез полагаешь, что главная цель любви - производить на свет детей?

Уинстон молчал, покраснев до кончиков ушей. "Так в Библии говорится", - виновато подумал он.

- Цель любви - наслаждение друг другом, - менторским тоном изрек Грегори. - И чувства мужчины к мужчине в сто крат возвышенней и чище, чем мужчины к женщине. Кстати, твой дядя мог бы многое порассказать на эту тему.

- Но... он же старый холостяк!

- Вот именно, дружище. Вот именно.

Этот разговор внес в душу Уинстона смятение. Вернувшись домой, он достал с полки в библиотеке соответствующий том энциклопедии "Амери

кана". Но в нем статьи "голубой" не оказалось. Он не знал, что термин этот стал бытовать в языке сравнительно недавно и не мог быть включен в издание 1947 года. Зато он нашел статью "гомосексуализм" - это слово валторнист тоже произносил. "Почему Грегори утверждал, что это что-то новое? - размышлял он, прочитав статью. - Старо как мир. И в Древней Элладе, и в древнем Риме, и в армии Ганнибала и Александра Македонского процветала эта "возвышенная и чистая любовь". Значит, что-то в ней есть? Ведь не по принуждению, а по взаимному согласию".

На день Святого Патрика Грегори пригласил Уинстона в Нью-Йорк. Маму уговаривать пришлось недолго. И вот уже в новеньком бежевом "олдсмобиле" Грегори ни свет ни заря они мчатся на северо-запад в предвкушении традиционного парада и праздничных развлечений. Они бросают машину в одной из боковых улиц и пробираются на Авеню Шествий. В Солнечных лучах торжественно движется платформа, на которой установлена статуя легендарного Первого Епископа и патрона Ирландии и всех ирландцев. Гремят оркестры, слышны восторженные возгласы, бодро маршируют девушки в национальных нарядах и с обязательными зелеными юбками, шарфами, гетрами. С верхних этажей небоскребов летят конфетти, легкий ветерок развевает ирландские знамена, колонна старых ветеранов следует за молодежью, из динамиков несутся милые сердцам переселенцев мелодии древней и всегда любимой, незабвенной Родины.

Пивком Уинстон баловался с товарищами и раньше. Тайком, конечно. В этот день он пил открыто, как взрослый. Грегори не осуждал, напротив поощрял лихую удаль в питии. Пиво, вино, снова пиво, опять вино. Море разливанное! К пяти часам стало ясно, что отправляться в обратный путь небезопасно. Не то, чтобы оба они лыка не вязали, нет. А лучше не рисковать, ведь и сам чувствуешь себя за рулем всемогущим лордом, и у других хмельной фанаберии - хоть пруд ею пруди. В скромной гостинице сняли два номера, приняли душ, часик отдохнули. Заснуть не удалось: здание было хлипкое, сквозь тонкие стенки были слышны голоса, музыка, кто-то пел, кто-то хохотал, кто-то увещевал, уговаривал, обнадеживал. Грегори пригласил Уинстона к себе. На тщедушном боковом столике, притулившемся у видавшего виды дивана, уже стояли две литровые бутылки "Джим Бима", дюжина "Милуоки лайт", "Севен ап", картонка "Кентакки фрайд чикен", пакет сэндвичей. Гулять так гулять! - он улыбался, он был само радушие. Выпили за первого ирландца-христианина, выпили за всех ирландцев-христиан, католиков и протестантов; выпили за Дублин и Белфаст; выпили за тридцать пятого президента и за дядю Лео; за Третью Авеню; за приютившую на эту ночь обитель; за тараканов, которые приветствуют постояльцев своими смешными усищами...

- Смотри, Грегори, люстра из пяти лепестков, лампа лишь в одном. И она вертится, вертится... И вместе с ней кружатся стены, и пол, и потолок, и ты, и я! Какой танец, какой быстрый, стремительный! И я па... па... па...

И, не закончив слово, Уинстон упал на пол. А проснулся голым, в постели Грегори, в его плотных, жадных объятиях.

В самом начале первого года учебы в университете, в День Благодарения, после традиционной индейки дома, Уинстон умчался к приятелю по курсу. Тот жил в студенческой коммуне и пригласил его на вечеринку. Если не считать сугубо национального окраса питья и еды, студенческие междусобойчики во все мире похожи как две капли воды. По духу. Музычка, анекдотцы, танцульки все и всё слегка во хмелю, в легкой хохмаческой дурашливости. Парочки жмутся по темным укромным уголкам. Вот и Уинстон, захмелев от нескольких вместительных рюмок метаксы (один из членов коммуны был греком) приглянулся миленькой креолке из Бразилии. Началось с изобретательного рок-н-ролла, а закончилось тем, что неистовая Кончита увлекла его в темный чуланчик на втором этаже. Она была гиперактивна, наивно и твердо полагая, что именно это - главное в любви. На Уинстона же эта близость произвела гнетущее впечатление. Грегори был нежен, предупредителен, первая в жизни женщина нахраписта, нетерпелива, неряшлива. И хотя потом он женится и пройдет через всю жизнь бисексуалом, на стороне у него будут исключительно "голубые" связи. И все из-за пьяного грехопадения, безрадостного, оставившего в душе мерзко горькую, отвратительную оскомину.