Живая вода - Владимир Николаевич Крупин

тобой кто-то. Перед сном Варвара крепко поговорила с мужем, крепко его отрапортовала. Это была игра в одни ворота — муж не отвечал. «Подох уже?» — спрашивала Варвара, скрывая испуг. Но муж успокаивал — стукал по доске, — и она ругала его удвоенно. Все больше лешим. Она давно и, видимо, до конца застряла на этом ругательстве. Было оно ему как бессрочный паспорт. А ведь было время других прозвищ… Перенес он их множество: от рыжего черта и оторвибашки его путь лежал через галаха, вражину до слепого черта, бороны и глухой тетери. Сам Кирпиков был менее изобретателен: из души в душу да мать-перемать. А последнее время ругаться перестал. Причем раньше казалось, что отними у мужа нецензурные выражения, и обезъязычеет. Нет, не онемел, но жену не осуждал. Ругает лешим, и ладно. Сейчас это очень подходило — сидел он в обители нечистой силы, был после фотографии небрит. И перетерпел: жена отступилась. Напоследок сказала:

— С тобой, лешим, никаких нервов не хватит.

Кирпиков надменно пожал плечами. Он выстоял, не ввязался в ссору и уважал себя. «А будет еще орать, решил он, — уйду еще дальше».

Настала ночь. Оба не спали. Варваре казалось, что муж спалит дом, а сам пересидит в яме. Или что он будет вылезать и она сойдет с ума. Он-то уже сошел. Это было ясно. Хорошо хоть не буйный. И как она, дура, с ним, паразитом, связалась.

Варваре казалась загубленной своя жизнь. А ведь какие ребята к ней подходили, Витя, Коля, а она, дура, дураку поверила. Да неужели бы кто-то из них, Витя или Коля, полез в подполье? Варвара даже засмеялась.

Внизу Кирпиков насторожился. Слезу, ругань — все можно вынести, но смех? Сама с собой? Как бы чего не случилось. Нет, замолчала. Не дает ни о чем думать, поспать даже нельзя. Кирпиков слышал, что кто-то шебаршится, полез рукой, притихло. «И без меня так, — думал он, — кто-то здесь живет, а кто, не знаю. А я помешал. Всем мешаю. Нет, шуршит. Наверно, сверчок. Буду терпеть. Говорят, они по сто лет живут. Пусть живет: хлеба не просит. И всегда будет скрестись. Этот дом сгниет — в другой перейдет. Сделает норку, натаскает еды и засвиристит. Вот и смысл».

Ближе к полночи, когда через станцию пролетел скорый номер первый, Варвара решила пойти за помощью. Она крикнула: «Не спишь?.. Считаю до трех, не вылезешь — пойду за народом. Силком выволокут… Раз… два… два… с половиной… три!» Пошла и хлопнула дверью.

«Ружье-то забыл, — подумал Кирпиков, — ну, может, напрямую не пойдут, а осаду выдержу — питание есть. А то подкоп начну рыть. Да она и не ушла, стоит за порогом».

Точно — не ушла. Решила все перепробовать. Вернулась, легла и стала тяжело дышать, потом пристанывать. Она знала, что сердце у мужа не ледышка, вон как он суетился вокруг нее, когда ей стало плохо, когда бутылки чихвостил. Пять минут, не больше, стонала она, и муж подал голос:

— Чего?

— Плохо.

— Мать!

— Чего?

— Нельзя мне вылезать, поклялся.

— Дак и оставайся, меня и без тебя закопают.

— Ведь притворяешься, чтоб вытянуть.

— Вылезь, Саня, не срамись.

— Мать, я не вылезу. Я записал, что я умер, так и считай. Я первый об этом сказал.

— Мне и воды некому додать.

— Ты где лежишь? Около печки?

— Да.

— Так вода-то рядом.

— Ой, леший, — сказала Варвара. — Зачем полез?

Кирпиков стал спокойно объяснять:

— Я вначале хотел лечь на заморозку. Написал бы заявку и лег. Только ты ж знаешь Дуську, тем более она связалась с этим пришлым, погреба у нас нет, у нее. Она ж задавится от жадности. Я бы и свой выстроил, получше, но где летом лед взять? Поэтому я и залез. Дошло? Конечно, здесь хуже, не сразу отойду.

Варвара включила все лампочки в доме. Навалила на крышку подполья много тяжестей. Еле высидела до утра.

Утром она поглядела на счетчик. Первая ночь стоила ей пяти киловатт электроэнергии и остатков терпения. Нет, всему положен предел. Еще одну попытку, утреннюю, предприняла Варвара.

— Отец!.. Саня!.. Слышь, чего говорю?.. (Молчание.) Слышь? Пойду в милицию звонить.

— За что?

— Там объяснят за что. Вложат ума-то. Я пошла.

Она протопала над его головой.

Нет, не так, далеко не так представлял он одиночество. Ну что за народ? Радовалась бы — мужик дома, картошку перебирает, нет, надо ей милицию. Он крикнул:

— Радовалась бы! (Молчание.) Иди, иди! (Молчание.) О тебе же думаю!

— Нечего обо мне думать.

Не ушла.

— Я должен думать над смыслом жизни!

— Да ведь думал уже! Когда весной-то прихватило. Вот досидишься, опять схватит.

— Весной я ни до чего не додумался.

— А чего тебе здесь-то не думалось? В погребе два дня сидел.

— В погребе я хотел на заморозку. Повторяю. Заморозка на сто лет. Чтоб рассказать в точности от очевидца.

— Тьфу!

— Не тьфу! Я должен записать, чтоб стали жить хорошо, не пили бы, не обижали друг друга. Я напишу призыв к мужикам, ночью вылезу, налеплю у пивной. Может, опомнятся. А еще…

— Сказать кому, как с мужиком говорю, не поверят. Ты вылезешь?

— Варя, я должен понять, зачем я жил.

— Живешь — и живи. Я вот живу, и все.

— Женщинам легче. Раз родила, значит, оправдана…

Голос Кирпикова размеренно и глухо доносился из-под земли. Он вещал безадресно, вообще, и Варвара подумала: да есть ли там мужик-то?

— Сань?!

— …Ты оправдана, дети — твоя заслуга.

Варвара вдруг горестно сказала:

— Спасибо, оправдана. Дети оправдали. А вот хоть осуждай, не осуждай, типун мне на язык, все одно согрешила, одно к одному, думаю иногда, грешница, лучше бы их не было. — Она помолчала. — Нам, Сань, тяжело, а им будет еще тяжелей. И больше, ты меня на куски режь, ничего не скажу. Сгорю, головешкой буду лежать.

— Почему это им тяжелей? Я думаю, обратно. — Кирпиков сказал это торопливо, чтоб отвлечь Варвару. — На-ко! С чего это им тяжелей? Ма-ать?!

И оба долго молчали.

— А болезни? — все-таки откликнулась Варвара. — Нервы, да давление, да сердечные, голова болит, сейчас молодые-то все гнилушки.

— А что, раньше болезней не было? Все заразы побеждены: оспа, малярия, тиф. А нервы, мать, это только у тебя, ты все близко к сердцу принимаешь, а молодым на все наплевать. Попробуй невестку расстроить — она тебе вперед глаза выцарапает, от семи собак отлается. Это мы последние такие жалостливые. Ну, Машка еще. Да и ее, — горько сказал Кирпиков, — могут по-своему поворотить.

Спустя некоторое время Варвара задала все тот же вопрос: