Две жизни - Сергей Воронин

Жук ползет, поводя своими рогами, как олень.

— Возьми, возьми его, Сулук! — науськивает Савелий.

Сулук быстро и коротко взглядывает на Савелия и заносит лапу. Но жук, увидав врага, подымается на задние ноги и раскрывает челюсти. Сулук отскакивает назад, кладет морду на лапы и, не решаясь и всей своей собачьей душой стремясь схватить жука, отрывисто, тонко лает. Савелий доволен, хохочет до слез.

«Нга! Нга!» Сулук с визгом набрасывается на жука, бьет его лапой. Жук опрокидывается и беспомощно шевелит тонкими волосатыми ножками. Тогда Сулук прижимает его обеими лапами, сует морду. И вдруг вся поляна оглашается отчаянным визгом. Жук ухватил его за нос. Сулук трясет башкой, но ему не освободиться. Жук болтается, впившись ему в нос. И тогда Сулук обалдело несется, полный ужаса, мимо палаток, мимо костров и так визжит, что разноперые кукши взлетают над лесом.

— Он, не могу! Ой, не могу! — катается по земле Савелий.

Но пришла Ирина, и мне уже не весело. Ни на кого не глядя, она скрылась в своей палатке.

— Говоря по совести, я не люблю работать с женщинами, — говорит Костомаров Мозгалевскому, глядя на палатку Ирины, — и то, что в нашей партии две юбки, я воспринимаю как неизбежное зло. Что ж, если девицы учатся на геологов, то, по всей вероятности, должны бывать в экспедициях. Вот случай, когда женская эмансипация идет против дела. Я совершенно согласен с Белинским, только расширил бы его категорическое суждение о назначении женщин. Не то что в литературу, но и на изыскания не допускал бы их. В конечном счете женщина-изыскатель всегда обрастает семьей и сидит дома. Я еще ни разу не видел старух изыскательниц. — И Костомаров, вздрагивая плечами, смеется.

— Действительно, — смеется и Мозгалевский.

Мне бы подойти к ним, сказать: «Как вы можете смеяться? Ведь она же страдает. Она потеряла любовь. Разве можно над таким смеяться?» Но я ничего не могу сказать, потому что Костомаров спас ей жизнь.

И опять плыли...

Всходило и скрывалось за зубчатой грядой солнце. Леса то подступали вплотную к реке, то уходили к подножию гор. Иногда река разветвлялась на множество проток, и трудно было решить, где главное русло. Карта обманывала. Покенов пищал тонким голосом и разводил руками, доказывая, что надо идти только по реке. В одной протоке мы потеряли три дня. Протока оказалась слепой, без выхода. Пришлось возвращаться. Стало еще больше аварий. Не было того дня, чтоб не перевернулась на быстрине чья-либо лодка. Пропало больше половины запаса сахара. Подмок табак. Хорошо, что не тонет мука. Мешки с мукой плавают, как поплавки. У вольнонаемных утонула палатка. Аварии теперь каждый день. А путь еще далек. И чем выше, тем труднее. Скоро начнутся перекаты...

Иногда на быстрине попадаются, преграждая путь, полузатонувшие деревья. Всего лучше в таких случаях ехать прямо на них. Течение как бы гасится множеством ветвей, и получается тиховодье. Но обходить его надо осторожно, а то чуть что — и течением сразу швырнет на дерево, а тогда уж наверняка дно кверху.

Плывем. Иной раз за один взмах весел лодка проходит метров пять, а иногда за десять ударов — один метр.

— Алексей Павлыч, вон, где пузырьки пены, туда не правьте, там самая быстрина, — говорит Афонька, — я эти реки знаю...

Теперь и я их немного знаю. Плывем. Начинаются скалистые берега — значит, надо на правую сторону. Переправились. И снова вперед.

Половина третьего пополудни. Причаливаем к маленькой песчаной косе. Привал. Над костром висят три ведра, невдалеке разостлана клеенка, на ней — лепешки, сахар, масло.

И, как уже в обжитом месте, появились вороны. Где только нет этих вороватых птиц! И вот уже ругается Баженов. Стоило ему отойти за полотенцем, как ворона успела схватить с камня розовый обмылок и, тяжело, торопливо махая крыльями, поднялась на ветку старой пихты.

— Вот я ж тебя, заворуйка! — кричит снизу Баженов. — Ты думаешь, мыло в тайге растет? Отдай, черная душа!

Раздается выстрел. Ворона камнем падает к ногам Баженова.

— Го-го-го-го, — смеется Соснин, вытаскивая из ствола пустой патрон.

Через час едем дальше. На другом берегу прижим, здесь тихий плес. Надо сказать, что тихой воды на Элгуни нет, но по сравнению с быстриной на плесе тишина, тут хоть с трудом, но можно вести лодку на веслах, а на быстрине только на шестах, да и то не всегда управишься.

Опять переправа. Опять плес. Опять быстрина. Опять переправа. Уже наступает вечер. Солнце опускается за острую вершину гряды сопок, разливая по ее глубоким впадинам фиолетовые тени. Впереди виднеется коса. От нее подымаются два дыма.

— Вот и привал...

Оба, и Мишка и Афонька, улыбаются. Все же досталось сегодня.

— Алеша, — зовет меня Коля Николаевич, — смотри, что тут есть.

— Да, да, Алеша, тут медвежьи следы, — бежит ко мне Тася.

Я никогда раньше не видал их. Вот они. На мокром песке видны отчетливо. Какие большие. Когти ушли в землю.

— Вот такими если проведет по черепу, сразу скальп снимет, — говорит Коля Николаевич.

— Страшно, — говорит Тася, и глаза у нее становятся большими, круглыми.

А на рассвете случилось вот что.

Медведь пришел пить. Ветер дул ему в затылок, и он ничего не учуял. И только подойдя к палатке Покенова, заметил что-то новое, чего не было никогда. И в ту же секунду раздался отчаянный визг, вой, лай! Это визжал Сулук. Это он выл, лаял, увидев рядом с собой хозяина тайги. Он кинулся бежать, но от страха отнялись задние ноги. Метров двадцать он перебирал передними, уходя от смерти, и все двадцать метров загажены. С ним приключилась медвежья болезнь.

Покенов вышел из палатки, поглядел на следы и убежал. Рабочие кричали ему, чтобы он стрелял, но старик был настолько напуган, что даже не отвечал, и только утром важно заявил:

— Моя охота один ходи не могу.

На Сулука без смеха нельзя смотреть. Пробежит несколько шагов и упадет: задние ноги подкашиваются. Покенов хотел пристрелить его, ладно вовремя вмешался Мозгалевский.

И опять плыли...

Как-то после полудня Баженов, гребя, выхлестнул веслом большую горбатую рыбу. Она вяло вильнула хвостом и шлепнулась в воду. В этом месте было мелко. Баженов выпрыгнул, хотел схватить ее и вдруг бросился назад, в лодку.

— Дивно рыбы! — кричал он, карабкаясь на борт.

— Кета идет! — выдохнул Афонька и, оглянувшись через плечо на перекат, ударил веслами. Лодка дрогнула и тягуче пошла вперед. Мишка его понял и тоже вовсю начал грести. Все быстрее, быстрее. На волосатых Афонькиных руках тугими валками перекатывались мускулы. Дышал он коротко, со всхлипами, широко открывая рот с крупными зубами.

Рванув еще несколько раз веслами, он снова перегнулся через борт. Теперь уже лодка шла перекатом. До дна можно было достать рукой. Афонька прыгнул в воду и подхватил обеими руками плоскую, испятнанную, крупную рыбину. Бросил ее в лодку. Выхватил из воды еще горбоносую рыбину. Мишка метнулся на другую сторону. И к моим ногам полетела третья рыбина. Тяжело плюхнувшись на мостки, она стала биться, открывая рот. Багрово-фиолетовые пятна шли у нее по всему телу. Вокруг лодки творилось невероятное. На мелководье бурлила вода. Заостренные гребни плавников, качаясь из стороны в сторону, виднелись над водой. Рыба шла сплошняком. Отовсюду неслись крики:

— Горбуша!

— Сима идет!

— Кета!

Ее бросали в лодки, словно поленья.

У нас уже все дно было завалено рыбой. Кета подскакивала на мостках, хлестала меня по ногам, из ее живота бледно-красной струей вытекала икра.

— Баская рыбка! — слышался голос Баженова.

— Стой! Сто-ой! — вдруг раздался голос Соснина. Замначпохоз бежал по косе, по всему ряду лодок, и кричал: — Отставить! Соли нет. Зря пропадет. Стухнет. Отставить!

Это верно, соли у нас почти нет. А рыба идет. Сотни, тысячи рыб прут косяком. Они идут в верховья реки на икромет. Идут из моря, бьются на перекатах, ломают плавники. Они ничего не едят. Их много гибнет, не доходит до заповедных мест. Один закон, великий закон продолжения жизни, заставляет наперекор всему двигаться вперед. У самцов брачный наряд: фиолетово-сизые пятна, верхняя губа заострена, как клюв. Самки злы, кусают самцов. Самцы от ярости бросаются в стороны, рвут хариусов, касаток, чебаков, подбирающих оброненную самками икру. Пройдет немало дней, пока измученная рыба достигнет верховьев реки и вымечет икру. Вымечет и погибнет...

— А жаль, — вздохнул Афонька и отбросил обратно в реку рыбину, — была б соль, можно на весь год запастись. Дармовая жратва, хошь в соленом, хошь в вареном, хошь в жареном, хошь в вяленом... — Он что-то хотел еще сказать, но меня отвлек голос Ирины.

— Не смей! Как тебе не стыдно! — кричала она.

Неподалеку от нее стоял Бацилла. Он держал на ладони большую рыбину и вычищал из ее брюха в ведро розовую икру. Вычистив, бросил кету обратно в реку. Выскакивая из воды, вихляясь, она пошла вверх. А Бацилла, как из бочки, достал из реки еще рыбину.