Весны гонцы 2 - Екатерина Шереметьева

И опять оба засмеялись. Стукнула дверь. Оттуда голоса, топот ног.

— Елена, Елена! Волновать коллектив и безумного мужа! Ай-ай-ай! Такая покорная жена! — Джек с удовольствием громогласно дразнит.

Появляется Сашка, вмиг оглядев ее и Северцева, исчезает. Опять она преступница.

Ввалились ребята, Глаша, Агния.

— Поганка! Устроила чепе!

— Думали: похищена? Вытряхнулась на полном ходу?..

— Телеграмму составили…

— С приметами: глаз кокетливый, смех бессмысленный…

Ух, язва Джек!

— Ладно. Заботливые товарищи! Навалились. Человек непривычный, испугаться может. — Алена старается шутить, пока друзья знакомятся с художником. Никак не понять, почему все, что она делает, оборачивается совсем не так, кажется Сашке глупым, некрасивым? Право, ему все в ней не нравится. За что же он любит ее? Разве можно любить, если все не нравится? Нет, она должна ему нравиться!

Глава восьмая

Победы, и просчеты, и открытия,И жертвы в неизведанных мирах.

Хорошо опять сидеть в своей аудитории, опять видеть Анну Григорьевну, отдохнувшую, молодую. Знаешь лицо до последней морщинки, а не оторвешься. И на Рудного приятно смотреть.

Саша докладывает — вернее, просто рассказывает о поездке.

Алена уже не волнуется за него. Привыкла. Впрочем, что волноваться, он всегда отлично говорит. Только бы не вздумал со своей «принципиальностью» плохо сказать о ней. Утром не спросила: как и что он будет «докладать», не попросила ни о чем, потому что опять поссорились. Ох, Сашка, Сашка!..

— Приехали мы в Барнаул ночью, в дождь, но уже вроде как домой…

…Как домой — верно! Алена первая увидела друзей, заорала на весь Алтайский край:

— Радик! Арсений Михайлович!

Крик, визг, смех, рукопожатия, объятия. Вдруг спохватились, что незачем мокнуть, зашлепали по лужам.

— Дайте ваш чемодан.

— Осторожно — он открывается.

— Как не стыдно ливнем встречать!

— Это к удаче.

— Когда начинаем?

— И где?

В гостинице ждал ужин. Радий рассказывал о переменах в своем районе, об «артподготовке перед решительным наступлением на фронте организации молодежного театра». Арсений Михайлович развернул карту края, показал маршрут предстоящей поездки.

— Очень осложняли нам жизнь беспросветные дожди. Невылазные дороги… — говорит Саша.

И опять уже Алена не слушает его.

Под ногами плещет, чавкает, пищит. «…Но мы пробьемся к цели! Будет препятствий много…» — обрывается песня.

Впереди Алены — маленькая фигурка в мокром буром плаще. Она опирается на толстую палку и все-таки шатается, взмахивает руками, чтоб удержать равновесие, смеется. Резиновые сапоги скользят, с трудом отрываются от черного, словно плохо промешанного, теста; оно то жидко хлюпает, то засасывает ногу, облепляет тяжелыми комьями.

— Не спеши, Агнёнок. Счисти грязь.

— Вам с чемоданами тяжелее.

— По строго научной статистике, мы набираем на каждую ногу минимально по два с половиной центнера чернозема с километра, — как официальную сводку, сообщает Джек.

— А сколько еще предстоит?

— Тебе в километрах или в центнерах?

— В любом исчислении.

— Разрешите попроще: в километрах, — вмешивается Арсений Михайлович, — около двух.

— Ну, что бы этому заднему мосту сломаться на два километра дальше, — вздыхает Женя, — мы бы уже дошли.

— Наворачивали бы уж гуляш с обожаемой пшенной кашей.

— Лишь об одном мечтаю: горячего, крепкого, сладкого, как поцелуй любимой, желаю, братцы, чаю.

— Ну чтобы хоть солнышку выглянуть! — сквозь смех через плечо бросает Алена.

Сзади отзываются:

— Мы бы уже сушили шмотки!

— Шли бы по-африкански, в банановых листьях!

И вдруг:

— Не могу больше!

— Марина номер два, — зло шипит Глаша.

Действительно, истерическая нотка в бархатном голосе Валерия напоминает крик Марины под жестоким прошлогодним солнцем. Все останавливаются. Затих смех. Среди мощной пшеницы черная расквашенная дорога, по ней растянулась чудна́я процессия: чемоданы в руках, на плечах, из-под мокрых плащей — резиновые сапоги, подвернутые брюки, босые ноги, измазанные, забрызганные черным тестом, — отчаянно смешное зрелище. Но в хвосте, лицом ко всем, Валерий — бледный, злой, вызывающий. У его ног чемоданы поставлены прямо в грязь. Рядом с ним Зинка — круглые глазки с испугом смотрят то на него, то на стоящих против товарищей.

— Я тоже не могу! — Джек пародирует интонацию Валерия, с размаху как бы кидает свои чемоданы в большую лужу, но они остаются у него в руках.

— Молчи. А ты снимай ремень — будешь штаны придерживать, — гремит Сашка. Несколько шагов длинных босых ног, и он около Валерия.

Сдержанно, деловито ребята перераспределяют чемоданы собственные и «общественные» — с париками, костюмами, реквизитом.

Процессия снова движется. Замыкает ее Валерий с пустыми руками. Ни шуток, ни смеха, ни пения. Только хлюпает, чавкает, хватает за ноги скользкая, вязкая дорога. Чемоданы, кажется, тяжелеют с каждой минутой.

Это уже вторая серьезная стычка с Валерием. Он и Сережа — ответственные за парики. У Сергея характер не сахарный — придира и педант, но зато каждый парик у него волосок к волоску. В дежурство Валерия все нервничают — вечные накладки, несмотря на помощь Зишки. На первой летучке его продраили. Он сначала оправдывался — и вдруг:

— Да я не собираюсь быть парикмахером, я — актер. — Спохватился, постарался замазать: — Я устаю, вы знаете, у меня сердце.

Черт один знает, что у него там с сердцем. После тяжелых переездов он ложится отдыхать. Зишка вокруг него хлопочет, считает пульс, поит каплями. Недавно пришлось задержать начало спектакля — он жаловался на какие-то «выпадения пульса». В другой раз меняли порядок номеров в концерте, чтобы он успел отлежаться до своего выхода. Черт знает, что у него с сердцем, но он ведь не вспоминает о нем на уроках фехтования, танца, на волейболе…

Чавкает, пищит, плещется грязь. Ох, отчитать бы сейчас Валерия, отхлестать, чтобы на всю жизнь запомнил! Но закон есть закон — никаких скандалов перед выступлением. И все молчат.

Концерт идет без Валерия. Его, не репетируя, с маху героически заменили Саша и Джек. Все сходит благополучно — на нерве, — все злые, но работают дружно и сосредоточенно. Однако победной радости, что была в прошлом году, когда Глаша разбилась, а концерт не сорвался, нет.

Перед сном в девичьей комнатке гостиницы Зишка осторожно начинает:

— Ведь правда же, у Валерки сердце. Не зря же его каждый год в Кисловодск…

— Папа с мамой возят.

— Ты к нему пристрастна.

— Да-а? — Глаша угрожающе поворачивается к Зине. — А твоя принципиальность где? Швырни Джек или Сергей общественные чемоданы в грязь, ты кричала бы громче всех.

— Они здоровые.

— А почему он заболевает, когда ему удобно? — взрывается Алена. — И знаешь, Зинаида, если правда он такой больной — в целинном театре ему работать нельзя. За год не проложат по всему краю роскошных дорог и не построят в каждом совхозе гостиницу с нарзанными ваннами.

Зинка уже капает вовсю:

— Но он такой талантливый, его надо беречь… Он имеет право…

— Чем больше талант — тем выше ответственность, — нападает Глаша. — Почему Аленка, Женька не требуют привилегий?

— Они здоровые.

— Перестаньте, девочки. Завтра на летучке. Надо спать.

Аленка не унимается:

— А почему Агнёнок? Хоть один писк мы от нее слышали?

— Мы ее бережем…

— Валерию тоже дают самые легкие чемоданы.

— Ну, конечно, Агнюша герой, но Валерка…

— Не мужчина. И не товарищ. И Алена права: не нужен в нашем театре.

— Перестаньте, девочки. Давайте спать, — сердито обрывает Агния. — Хватит…

— Пришлось отправить домой Валерия. О нем разговор особый, — продолжает рассказывать Саша. — Но бригада выдержала это испытание, по-моему, с честью.

«Нет, не выдержала! — хочется крикнуть Алене. — Не выдержала! Это ужасная ошибка. Вот он сидит, выхоленный, красивый, холодный, чужой. Потеряли его. И виноват Сашка».

Тогда, на летучке, обрушились:

— Барин. Эгоцентрик. «Народный артист». Недостоин звания комсомольца.

Молчал Джек, усмехался иронически. Зинка ревела в три ручья. Молчал и Валерий, бледный, напряженный. Алена тоже не знала, что сказать. Так много хорошего было пережито в работе над Машей, так любила она Валерия, играя Машу! А тут даже смотреть тошно.

— Конечно, эгоист, лентяй. — Агния разрумянилась, волновалась, как все, но не нападала на Валерия. — Только мы ведь толком не знаем, что у него с сердцем. И, может быть, несправедливы к нему. Надо хорошего сердечника, чтоб…