Гражданин Том Пейн - Говард Фаст

— На сколько же?

— Не на десяток лет — возможно, на столетие, на два. А может, и навсегда, — как знать, рожден ли человек быть рабом или быть свободным.

Абрахам Мара вел торговлю с индейцами — нелюдимый мужчина, полный силы, но сумрачный, с тяжелым взглядом. Когда он мальчиком приехал в эту страну, его звали Абрахам бен-Ашер, а Марой, то есть горьким,[4] прозвали за то, что характер у него был не сахар, и когда он с возрастом начал все больше жить в темных лесах, то стал и сам, как здесь принято, называть себя по прозвищу: Абрахам Мара. Он был еврей, но в синагоге его считали крамольником.

— Я человек свободный, — говорил он, — и Богу не обязан ничем.

Но когда собирали пожертвования на храм, он не скупился. И на что ему деньги, говорили люди. Ни дома, ни жены, ни хозяйства — один тюк на плечо, на другое — длинноствольное охотничье ружье, и пошел скитаться месяцами невесть где. Он хорошо знал индейцев — шони, майами, вияндотов, гуронов, — и они его знали. Все они охотились на пушного зверя, и случалось, исчезнув на полгода в глухие леса, он возвращался с целым состоянием в шкурках, навьюченных на спины своих мулов. Теперь, снаряжаясь снова в путь, он зашел к Беллу и купил двадцать экземпляров книжки Пейна.

Зачем вам столько, Абрахам? — спросил Белл.

Потому что я ее читал и потому что в тех местах, где бываю, имеют привычку семь раз отмерить и в конце концов все ж остаться дома на печи.

Первую книжку он принес в Форт-Питт. Форт уже захватил Джон Невилл с отрядом виргинских ополченцев, и сейчас люди сидели здесь без дела, от безделья пьянствовали и подумывали, не вернуться ли по домам и стоило ли вообще браться за оружие, когда что-то в этом не видно ни цели, ни смысла. Народ подобрался рослый, суровый, большинство — в охотничьих кожаных фуфайках, потемневших от грязи; большинство последние десять лет не имело дела с печатным словом. Но, как отметил лейтенант Кеп Хеди, если еврей что-то отдает задаром, значит, это неспроста. При свете бивачного костра Хеди читал вслух:

— «Королю в Англии мало что приходится делать, разве что развязывать войны и раздавать теплые местечки — то есть, проще говоря, разорять нацию и сеять в ней раздор. Поистине славное занятие для человека, которому причитается за это восемьсот тысяч в год серебром и в придачу — всеобщее поклонение! В глазах общества, как и в очах Всевышнего, один честный человек стоит больше, чем все коронованные мерзавцы с сотворения света».

Все это были вещи, какие виргинцу слышать любо-дорого.

— Валяйте дальше, — говорили ополченцы лейтенанту.

Путь Мары был долог и извилист. Одна книжка задержалась в кентукском укреплении, другая — в одном из укреплений Огайо; экземпляр был оставлен в приозерной хижине в обмен на обещание передать его по прочтении дальше. Три штуки он приберег для канадцев с пушных факторий, подданных Франции, которым отдавал предпочтение перед всеми прочими жителями Америки, а один экземпляр «Здравого смысла» Мара, отдуваясь от натуги, переводил страницу за страницей на язык индейцев, сидя в ирокезском вигваме.

У генерала Джорджа Вашингтона, виргинца, было смутно на душе: он покинул свой Маунт-Вернон, свою любимую Виргинию, широкий и величавый Потомак, расстался с милыми сердцу земными радостями, составляющими его жизнь: с сочными лугами, фруктовыми садами, добрым вином в своих богатых погребах — и вот застрял тут под Бостоном во главе нескольких тысяч своевольных, ленивых, не поддающихся никакой дисциплине янки из Новой Англии. Война, по сути дела, приостановилась, однако сомненья у людей мыслящих, но не слишком представляющих себе, чтó все это означает и куда их может завести, продолжались. У Вашингтона, который ввязался в эту историю без четких представлений о цели ее и средствах — просто из страстной любви к земле, которую возделывал, из свойственного порядочному человеку уважения к собственному достоинству и достоинству своих друзей, а также из отвращения к тем способам, какими пользовались англичане, скупая у него табак, — сомнения возрастали неуклонно с каждым днем. Слишком уж часто повторялось слово «независимость», слишком в нем явственно звучал призыв к насилию: жги, грабь, убивай — переделывай мир! Вашингтон любил тот мир, в котором жил; земля была хороша, плоды ее — и того лучше. И переделывать этот совсем неплохой мир ради пугающего своей неопределенностью будущего…

В этом-то умонастроении и сел он за книжку, доставленную с нарочным из Филадельфии. Называлась книжка «Здравый смысл». «…Вам любопытно будет узнать, — писал ему Джефферсон, — что она принадлежит перу Пейна, я думаю, вы помните его. У него и правда есть здравые мысли насчет того, как создать сильную и единую нацию, и он считает, что мы уже вступили в войну за свою свободу…»

Чудной народ жил в Вермонте. «Вот уж истинно грешники, — отзывался о них один пастор из Виргинии. — Слишком много берут на себя. Столбы для заборов ставят из тесаного камня, как бы говоря, что не сочтены для человека дни земной его жизни». Неразговорчивый к тому же народ и зябкий, носы себе кутают от холода и нипочем не истратят гроша, покуда его прежде не заработают. Недаром ходила пословица, что, дескать, хоть и круты мужчины в Мэне, а в Вермонте — того круче; что, дескать, в Мэне прижимистые живут, а в Вермонте — и вовсе скареды. А те, кто был не весьма разборчив в выражениях, прибавляли: девчонку из Вермонта голыми руками не возьмешь.

Вермонтец уважал цифирь; он любил знать, что дважды два — четыре, и с подозрением относился к болтовне об идеалах. Независимость — что ж, недурно, но чтобы кто-нибудь в Вермонте схватился за оружие и сломя голову кинулся на выручку чужакам из Нью-Йорка и Нью-Джерси — это дудки. Да и вообще, утверждала молва на зеленых холмах, средние области — они вроде как не наши, а голландские, неделями будешь бродить по ихней земле и английского словечка не услышишь.

«Здравый смысл» они приняли настороженно. Через несколько недель после выхода книжки Хайрам Джексон, торговец кожами, привез дюжину экземпляров через нью-гэмпширскую границу в Вермонт и роздал фермерам, у которых скупал шкуры.

— Бостонская стряпня, — объявил он, что было на его языке общим названием для всего хотя бы мало-мальски подстрекательского.

Читали их внимательно; там, где Пейн указывал, что среди жителей Пенсильвании выходцы из Англии составляют меньше трети, видели подтверждение тому, о чем сами давно догадывались; когда дошли до места, где утверждалось, что и с деловой точки зрения выгодней отделиться от Империи, их потянуло читать дальше. Один экземпляр попал в руки Иеремии Корниша, печатника из Беннигтона. Потолковав о новинке дня три с соседями, он сделал для себя благоприятное заключение и, рассудив, что Пенсильвания достаточно далеко — во всяком случае, чтобы не приносить автору извинения и не выплачивать гонорар, — набрал книжку сам. Первый тираж в тысячу экземпляров разошелся по шиллингу четыре пенса за штуку с быстротою молнии, и Иеремия, почуяв невдалеке возможность скромной, но вполне приличной наживы, выпустил еще пятьсот экземпляров и послал их в Нью-Гэмпшир. В Нью-Гэмпшире печатник Икебод Льюис, хорошо знакомый с нравами вермонтцев, заподозрил, что Корниш переиздал книгу незаконно, а раз так, то и ему тоже можно — только он напечатал уже три тысячи экземпляров и тысячу двести из них послал в Мэн. В Мэне люди славились бережливостью, но памфлет им понравился, в нем излагались разумные мысли, они странным образом перекликались с их собственными соображениями — и любопытно, что точно так же они перекликались с тем, что думали люди в Вермонте, Нью-Гэмпшире, Массачусетсе, Нью-Йорке и всех других колониях, кончая крайним Югом. Очень подходящая вещь для жарких споров вечерком после работы, да и за работой о ней невредно помозговать. А в Мэне книжку все же перепечатывать не стали; передавали из рук в руки, покамест не зачитали до дыр.

Аллен Джонсон был обладателем фермы в семи милях от Трентона и, помимо того, обладатель жены, троих детей и одиннадцати Библий. Одиннадцать было для него, прямо скажем, чересчур; он штук пять из них, откровенно говоря, даже и не открывал ни разу и в минуту, когда на него находил еретический стих, был способен сказать себе, и на кой, прости, Господи, человеку такая сила Библий, когда одной довольно за глаза. Но наступал ноябрь, а с ним, столь же неизменно, как холода, появлялся торговец Библиями в повозке, груженной до отказа Священным писанием и календарями духовного содержания.

Календарями Джонсон не увлекался, но не купить Библию, когда предлагают, значит, впасть в смертный грех, все равно что отринуть слово Божье, а потому шеренга Библий на полке с каждым годом удлинялась на еще одну. Притом торговца Библиями, которого звали, если верить ему, пастор Эймз, Джонсон не винил: что одному — пожива, другому — прямой урон, так уж заведено. В этом году пастор Эймз припозднился почти на целый месяц, и когда все-таки пожаловал, календари у него в повозке отсутствовали, вместо них имелось сотни полторы книжечек под названием «Здравый смысл».