К востоку от полночи - Александр Иванович Сорокин

Толпа идёт по замкнутому кругу –

И круг велик, и сбит ориентир.

Течёт под дождь попавшая палитра,

Врываются галопы в полонез,

Нет запахов, цветов, тонов и ритмов,

И кислород из воздуха исчез.

Ничьё безумье или вдохновенье

Круговращенье это не прервёт.

Не есть ли это вечное движенье –

Тот самый бесконечный путь вперёд?

Валерия наморщила лоб, похлопала ресницами и посмотрела на отца с виноватой улыбкой:

— 60 —

— Ой, пап, не помню…

Оленев впервые за время свиданий с дочерью, гораздо старшей чем он, посмотрел на неё как старший и по возрасту, и по мудрости, словом, как отец на своего ребёнка:

— Стареешь, дочь. Этого забывать нельзя, это — Высоцкий.

Валерия с досады так тряхнула свой рюкзачище, что облако пыли невероятной густоты скрыло её и заставило Юрия зажмуриться. Когда же он открыл глаза, дочери в комнате не оказалось.

Из детской доносился резкий голос Марины:

— Это что такое? Что за послание в дневнике, я спрашиваю? Опять «придите в школу по поводу поведения Валерии». Что опять натворила? Валерия, я тебя в последний раз спрашиваю: когда ты будешь вести себя, как подобает девочке из культурной, интеллигентной семьи? Когда, наконец…

Оленев поморщился, как от зубной боли, и прошёл в спальню. По обилию свёртков и пакетов с яркими этикетками, а также новых рогов на платяном шкафу, Юра догадался, что жена вернулась из очередного путешествия.

— Из дальних странствий возвратясь, — прокомментировал он вслух, вздохнул и вышел.

В коридоре он натолкнулся на отца. Тот сидел на полу и строгал перочинным ножичком кораблик из коры.

— Не порань руку.

— Ранней ранью руку пораню, — по—детски шмыгнул носом отец и пропел: — Ты плыви, кораблик, мой, по водичке голубой!

Юра с нежностью погладил его по лысине и подошёл к трюмо. В нём отражалась комната его детства.

На круглом столе стояла швейная машинка с заправленным шитьём. Видать, мама отлучилась на кухню. Под столом ползал белобрысый карапуз в одной рубашонке и собирал кусочки материи. Оленев с нежностью подмигнул своему прошлому.

Он вышел на лестничную площадку и нажал кнопку вызова лифта. Двери его тут же распахнулись, Юра наступил на пол кабины, и в ту же секунду в ней погас свет, а пол начал уходить из—под ног. Лифт взревел, фыркнул, мяукнул, сверкнули жёлтые огни, дверь с визгом расстегнулась, подобно замку «молния», и Оленев мешком вывалился из кабины, упав на что—то упругое.

Юра проснулся на раскладушке в лаборатории. Над ним улыбался Веселов.

— Выспался?

— Что—то не понял. Как там дела? Я долго спал?

— Дела всякие, а спал ты около часа. Машка велела разбудить. Там в анализах пошли изменения, она говорит, что только ты разберёшь, что такое хорошо, а что такое — плохо.

— Всё остришь. Тебя что — простили?

— 61 —

— Ничто не даст нам избавленья — ни Бог, ни царь, а только искупительный труд на благо человечества!

— Ну, комик жизни…

В палате Мария Николаевна протянула данные последнего анализа и ткнула пальцем в строчку:

— Вот, Юра. Это не опасно?

Оленев взял со стола график, таблицу, анализы, развернул всё это веером и включил

Компьютер в своей голове.

— Нет, это в пределах допустимого, хотя и на пределе. Анализы надо брать чаще.

В палату вошла было делегация во главе с зав. горздравотделом, сопровождавшим ещё более высокое начальство. Даже проректор по науке оставался в задних рядах, выглядывая поверх остальных голов из коридора.

Юра резко обернулся на шум шагов и сделал предупредительный жест: сюда нельзя!

Высокая комиссия переглянулась, но, рассмотрев непреклонное лицо врача, пошла на попятный с возможным достоинством. Остался лишь заведующий здравотделом.

— Здравствуйте. Позвольте ненадолго истории болезней и данные последних анализов, — ровным, холодным тоном попросил начальник.

Получив желаемое, он покинул палату. В коридоре его окружили члены комиссии, как в

Студенческие годы встречают под дверями аудитории своего собрата, только что ответившего на экзамене. Склонив головы над бумагами, они проследовали в ординаторскую. Юра пошёл в другую сторону. В столовой, куда он забрёл, скорее всего, по инерции, чем из—за голода, Чумаков пригласил его за свой стол.

— Шаманишь? Ну—ну. Не знаю почему, но я тебе верю. И чем ты берёшь? Непонятный ты для меня мужик.

— Чего не понимаешь, тем не обладаешь, есть такая испанская пословица. А веришь ты мне исключительно из чувства противоречия. Если все против одного — у тебя срабатывает рефлекс: выхватить шпагу и встать на сторону угнетаемого. Так уж ты устроен, Вася.

— Мудришь. А этот, ваш хмырь с весёлой фамилией, он—то что увязался? Первым кашу заварил, а теперь ложки раздать хочет, чтобы одному не расхлёбывать?

— Нет. У него тоже рефлекс.

— Ну—ну. Ты чего не обедаешь?

— Побаливает, — Юра прижал ладонь к телу, — Всё чаще. Холецистит, наверное. Как бы к тебе под топор не попасть.

— 62 —

— Это я запросто. Только намекни. А себе ты тоже Грачёвский оживитель воткнёшь?

— Начну помирать — в завещании укажу.

— Драматическая медицина! Хоть статью пиши о подвиге Грачёва!

— Ещё напишут. Это перелом в истории, Вася. Запоминай. Будешь на старости лет мемуары кропать — сгодится.

— Угу, — Чумаков опрокинул остатки компота в рот, — Особенно мне запала в память небритая физиономия доселе аккуратного доктора Оленева. Вторые сутки? Пойдём, бритву дам.

— Нет уж. Я — как Фидель — до полной победы не буду бриться.

— До второго пришествия, так что ли?

— До твоего пришествия на следующее дежурство, не больше.

Они рассмеялись и вышли из столовой. Юра двинулся навстречу фигуре, вяло бредущей вдоль стены. Это был Веселов. Усталый, в донельзя мятом халате. Щетина на лице уже начала завиваться в густую бородку.

— Иди домой. Заждались, поди, там.

— Такого дома у меня нет.

— Жена выгнала?

— Не то она меня, не т о я её. Что—то не разобрался.

— М—да. Хочешь, поговорю о тебе с Чумаковым? Он как узнает, что ты без семьи и без крова, сразу же возьмёт к себе жить. Любит он несчастных.

— А я счастливый. Счастье, оно, понимаешь, не в крове, а в труде!

Ночью снова пили чай в ординаторской. Не успел Юра взять свою чашку, как она начала мелко вибрировать, неясное бормотание донеслось из кармана халата. Чай осел до дна, как испарился. В кармане послышалось довольное аханье и причмокивание. Оленев поднёс пустую чашку к губам, оглядываясь на Веселова и Грачёву, быстро налил из чайника в чашку перед носом и глотнул быстренько пару раз. Из кармана донеслось сердитое шипение, и карман оттопырился:

— Лей сюда! Лей, кому говорю!

— Изыди, сатана, —