Отвергнутые Мертвецы - Graham McNeill

– В большинстве культур это символ войны и победы.

– Что само по себе ещё не повод для беспокойства. Так почему же ты встревожена?

– Вот, – сказала Афина, раскрывая рукой-манипулятором самый первый том своей Онейрокритики и разворачивая его кругом. Пальцы Сарашиной непринуждённо заскользили по страницам, и по мере их продвижения по оттиснутым на них словам её безмятежное выражение сменялось хмурым видом.

– Это древнее поверье, – сказала Сарашина.

– Я знаю. Многие божества, почитаемые этими исчезнувшими культурами, изображались хищными птицами, которые символизировали их боевую доблесть, и это только подтверждает более очевидный символизм. Но я помню текст отпечатка-фроттажа, снятого с мраморной скульптуры, которую консерваторы обнаружили всего год назад в обломках улья – того самого, что обрушился в Нордафрике.

– Кайрос, – вздрогнула Сарашина. – Я почувствовала, как он рухнул. Под песком погребло шесть миллионов душ. Это было ужасно.

Когда улей Кайрос провалился под поверхность пустыни, Афина находилась на борту Лемурии, одной из самых больших орбитальных платформ, которые кружили вокруг Терры. Но она ощутила отголосок его гибели в эфире, как девятый вал страха и боли. Аура Сарашиной пульсировала трепетом скорбного сопереживания.

– При обрушении улья к западу от него открылся ряд усыпальных комплексов, и на резьбе в погребальных камерах присутствовали хищные птицы. Обитатели Гипта, как утверждается, считали их идеальным олицетворением победы, хотя они и смотрели на неё с точки зрения борьбы между изначальными силами-противоположностями. Особенно это касалось торжества праведного над порочным, в противопоставление физическому доминированию.

– И как это вписывается в твое указание? – спросила Сарашина.

– Я к этому подхожу, – сказала Афина, подталкивая к ней лист бумаги. – Это текст свитка, который я скопировала несколько лет назад с деградирующей информационной катушки, найденной в руинах Неоалександрии. Это просто список, пантеон древних богов, но в нём выделяется одно конкретное имя. В сочетании с янтарными глазами и расцветкой оперения птицы...

– Хорус, – произнесла Сарашина, когда её пальцы замерли в середине списка.

– Может ли хищник с янтарными глазами символизировать Воителя и его мятежников?

– Передавай это в Коллектор, – велела Сарашина. – Сию же минуту!

– Прошу вас, – сказал Палладис. – Не причиняйте вреда этим людям. Они уже и без того хлебнули лиха.

Гхота шагнул в Храм. Его тяжёлые, подбитые гвоздями ботинки давили стекло и камешки со звуками, похожими на ружейные выстрелы. Он обвёл взглядом перепуганную толпу, в конце концов остановил его на Роксанне, и ухмыльнулся. Палладис увидел, что вместо зубов у него были стальные клыки, треугольные, как у акулы.

Гхота ткнул пальцем в Роксанну.

– Плевать на остальных, – заявил он. – Нужна только она.

Его голос был невероятно низким, как будто его выволакивали вопреки его воле из какого-то щебёночного карьера в утробе Гхоты. Безжизненный, он скрежетал, как жёрнова, и, что удивительно, не отзывался эхом в каменных стенах Храма.

– Послушай, я знаю, что пролилась кровь, но твои люди напали на Роксанну, – сказал Палладис. – Она имела полное право защищаться.

Гхота склонил голову набок с таким видом, как будто перед ним никогда ещё не выкладывали этот довод. Он его позабавил, и Гхота расхохотался – по крайней мере, Палладису показалось, что исходящий из его рта грохот горной лавины означает смех.

– Она в тот момент нарушала границу, – пророкотал Гхота. – Ей нужно было заплатить пошлину, но она решила, что к ней это не относится. Мои люди следили за соблюдением законов Бабу. Она их нарушила, теперь она должна заплатить. Всё просто. Или она идёт со мной, или я всех здесь убью.

Палладис боролся с нарастающей внутри него напряжённостью. Если хоть один человек запаникует, то этого хватит, чтобы Храм стал братской могилой. Майя закрывала собой двух своих мальчиков, а Эстабен тем временем сидел с закрытыми глазами и что-то неслышно бормотал, сцепив перед собой руки. Роксанна сидела с опущенной головой, и Палладис, увидев её страх, почувствовал себя так, точно его хлестнули наотмашь.

Так легко забыть, насколько она иная...

Он сделал шаг к Гхоте, но тот поднял руку и покачал головой.

– Стой, где стоишь, – сказал Гхота. – Однако, как я посмотрю, ты медлишь, пытаясь сообразить, сможешь ли ты как-нибудь меня уболтать. Тебе этого не удастся. Ещё ты раздумываешь, сможет ли твоя девчонка-бокши как-нибудь провернуть то, что она сделала с убитыми ей людьми. Возможно, ей удастся прикончить пару человек, но на мне это не сработает. А если она попробует, то я устрою так, что её смерть растянется на недели. Я знаю всю степень хрупкости человеческого тела, знаю точь-в-точь, и я обещаю тебе, что она будет страдать. Мучительно. Ты меня знаешь, и ты в курсе, что я не бросаю слова на ветер.

– Да, Гхота, – ответил Палладис. – Я знаю тебя, и можешь не сомневаться: я верю каждому сказанному тобой слову.

– Тогда отдай её, и мы уйдём.

Палладис вздохнул:

– Я не могу так поступить.

– Ты знаешь, кто она такая?

– Да.

– Глупо, – сказал Гхота, выхватывая свой крупнокалиберный пистолет с такой быстротой, что Палладис не был уверен в том, что он видит, пока помещение не наполнилось оглушительным грохотом. Все вскрикнули, и продолжали кричать, когда увидели, что выстрел сделал с Эстабеном.

Он оставил от него мокрое место. В самом буквальном смысле.

Выстрел превратил в месиво верхнюю половину тела, швырнув её через помещение и размазав по груди Отсутствующего Ангела. На молитвенно сложенных руках статуи повисли сочащиеся кровью ленты искромсанного мяса, а её лишённое черт лицо разукрасили липкие мозги и обломки черепа.

Майя закричала, и Роксана бросилась на пол. Рыдающие участники похорон жались друг к другу внутри отгороженных мест, уверившись в том, что они вот-вот присоединятся к тем, кто был им дорог. Дети вопили от страха, и их матери не пытались заставить их замолчать. Роксанна подняла глаза на Палладиса и потянулась к кромке своего капюшона, но тот отрицательно покачал головой.

Гхота согнул руку в запястье, и Палладис обнаружил, что смотрит в чудовищный ствол оружия, которое может разнести его в пыль. Дуло пистолета курилось завитками дыма, и до Палладиса доносилась химическая вонь высококачественного пороха. Штампованное изображение орла на стволе поблёскивало в тусклом свете Храма.

– Ты следующий, – сообщил Гхота. – Ты умрёшь, и мы в любом случае заберём девчонку.

Палладис внезапно ощутил, что температура его тела упала, словно по соседству только что открылся морозильник, дохнув в помещение порывом арктического воздуха. Волосы на его руках встали дыбом, по спине ни с того, ни с сего забегали мурашки. На лбу выступили бусины пота, и хотя все его чувства говорили ему, что в помещении тепло, его тело дрожало, как в те ночи, которые он когда-то провёл под открытым небом на равнинах Нахичевани.

Звуки, издаваемые испуганными людьми, отступили на задний план, и Палладис услышал пыхтящее, хрипяще-одышливое дыхание чего-то влажного и прогнившего. Мир лишился красок, и даже цветистые татуировки Гхоты казались тусклыми и прозаичными. Помещение затопил холодный воздух. Казалось, что внезапно поднявшийся ледяной сквозняк обвивается вокруг каждого живого существа и ласкает его прикосновениями, омерзительными в своём сходстве с отеческими.

Палладис увидел, как один из головорезов Гхоты оцепенел, схватившись за грудь, как будто внутрь его грудной клетки забрался гигантский кулак и сдавил ему сердце. Его кожа сравнялась цветом со снегом недельной давности, и он, задыхаясь, рухнул внутрь одного из отгороженных мест с лицом, искривлённым в раззявленную маску боли и ужаса.

Другой мужчина упал, как подрубленный, обойдясь без драматизма своего товарища. Гримаса ужаса как будто приросла к его лицу, но на его теле так и не появилось никаких знаков. Гхота сердито взрыкнул и нацелил пистолет на Роксанну, но прежде чем он успел нажать на спуск, ещё один из его людей завизжал, не помня себя от ужаса. Его крик был таким неистовым и первобытным, что застал врасплох даже такое бесчеловечное чудовище как Гхота.

Мир снова наполнился красками. Пистолет Гхоты бухнул с оглушительным грохотом, и Палладис бросился в сторону. Он не видел, куда тот стрелял, но услышал гудящий треск, когда он во что-то попал. В дальнем конце помещения закричали ещё сильнее, звуки были неистовыми, настойчивыми и полными ужаса. Палладис, извиваясь, пополз по полу между огороженными местами, понимая, что происходит что-то ужасное, но совершенно не представляя, что именно.