Славное море. Первая волна - Андрей Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сердце чуть замерло. Уж не свалилось ли на его голову еще одно несчастье?
— Тебя больше всех держали, — сказал Митя. — Что случилось?
Он облегченно вздохнул и махнул рукой.
— И не спрашивайте. Два дополнительных вопроса.
— А что, на первые не ответил?
— Ответил. Без запинки.
— Почему ж вопросы? Кто задавал? — Митя сказал это таким тоном, что можно было подумать, что задавать дополнительные вопросы мог только недруг.
— Антонина Петровна.
— Но... Ей же все хорошо известно... Чего ж она?..
— Сам не понимаю, почему она так. Я на последнем вопросе даже занервничал, — откровенно признался Гена, — да солнце выручило. Правда. Веселое такое в окно глянуло, и сразу все в памяти осветило.
Но рассказ о спасительном солнце не произвел на ребят особого впечатления. Всех огорчило, что Антонина Петровна задавала дополнительные вопросы. И не кому-нибудь, а Гене Серову, у которого перед экзаменами случилось несчастье.
— Да что вы удивляетесь? — сказал кто-то. — Известно, сухарь. У нее и на лице сплошное алгебраическое выражение.
Придирчивость Антонины Петровны огорчила не только ребят. Директор школы Иван Васильевич, невысокий, широкоплечий старик с бритой головой, но с широкими седыми усами, долго косился на нее. А когда все стали расходиться, он попросил Антонину Петровну остаться.
Они уходили последними. По времени был уже вечер, но северное солнце стояло еще высоко. И как-то было не совсем ловко уходить домой раньше, чем солнце коснется гор, кольцом облегающих город.
— Простите, я так и не понял вас, почему вы были так требовательны сегодня к Геннадию Серову? — спросил Иван Васильевич с нажимом на букву «о». Он был волжанин. В 1912 году попал в якутскую ссылку и с тех пор навсегда связал свою судьбу с судьбой якутского народа. Женился на учительнице-якутке, и теперь у него около десятка внучат.
— Он только что потерял отца, — тихо говорил Иван Васильевич. — Дополнительный нажим мог привести его в смятение.
Антонина Петровна ничего не ответила.
— Ну, что ж вы молчите? Не было же в том особой необходимости?
— Нет, была, Иван Васильевич.
Она прошла еще немного молча, потом замедлила шаг.
— Другие ребята, наверное, будут учиться дальше. У них еще есть большие возможности пополнить свои прежние знания и получить новые. А Геннадий Серов может остаться на том, что имеет сейчас. А достаточно ли мы их дали ему? Вот я и хотела уточнить: хватит ли их, чтобы по-хорошему начать Серову новую жизнь рабочего человека.
— Вы решили помочь ему?
— Да. Вы знаете, мы с ним и сейчас должны быть как одно целое, вот как подорожник. И мать и школа для него надежные листья. Мы должны помочь ему укорениться на любой почве, помочь вырасти и расцвести.
Она чуть улыбнулась.
— ...Знаете, так, зацвести веселыми синими сережками...
На этот раз замедлил шаги Иван Васильевич,
— Да вы, Антонина Петровна, поэт!
— Что вы? Никогда не писала стихов.
Посмотрела на безоблачное синее небо, на ослепительно белую башню новой электростанции и с грустью, как о давно ушедшем, сказала:
— А вот петь любила. И хорошо пела...
— Простите, но я вас никогда не слышал, — попытался развеселить ее Иван Васильевич.
И она сразу душевно отозвалась на эту его попытку.
— Ой, Иван Васильевич! Мы же с вами недавно работаем. Вы меня молодой и не видели.
— Да вы, Антонина Петровна, и сейчас не старая, — продолжал он тем же тоном. — Я и то часто говорю: «Он молодой, наших лет».
— Спасибо, женщине это приятно. Только вот не старая, а не пою больше.
— Это почему же?
— Муж у меня... Жили душа в душу...
— Оставил?
— Нет. Он не такой был. Разбился с самолетом на побережье. С тех пор и затихла. Запою—его вспомню, плакать начинаю.
Иван Васильевич уже не мог продолжать разговор в прежнем тоне и замолчал. Теперь говорила только она.
— С тех пор не пою больше. А вот каждое лето, когда от нас уходит десятый класс, у меня такое чувство, будто я напелась в полное свое удовольствие.
В этот вечер им трудно было разойтись сразу по домам. Старый директор с каждым шагом узнавал много неизвестного ему о своей учительнице, а ей так хотелось поговорить в этот светлый северный вечер.
Они прошли рабочий пригород и вышли на покрытую торцовой мостовой улицу Дзержинского, широкую, по-вечернему просторную. В окнах верхних этажей отражалось незакатное солнце. Внизу, вдоль широких тротуаров, зеленели молодые березы, потерявшие границу между днем и северной ночью.
Потом Иван Васильевич проводил Антонину Петровну до ее дома, крепко пожал руку и сказал, еще больше подчеркнуто выговаривая букву «о».
— Спасибо вам за сегодняшний вечер. Желаю успеха. Не забывайте наш подорожник.
ГЛАВА ВТОРАЯ
I
Ну, вот и все.
Мать отставила на край стола полуостывший утюг. Позвала Надю
— А ну-ка, сложи форму.
Надя сначала примерила к груди белую блузку. Глаза засветились радостью, на губах появилась улыбка, которую не видели у нее уже много дней.
Девочка быстро сложила синюю юбку, потом, стараясь не смять рукава, положила на нее блузку.
— Теперь, кажется, все, — и Анна Ильинична устало села на табурет.
Надю собирали в пионерский лагерь. Путевку она получила от месткома электростанции, где мать работала уборщицей.
Девочка вдруг вспомнила что-то и убежала. Через минуту она вернулась и поставила, теперь уже перед Геной, ботинки.
— Я совсем забыла, что они у меня с дырой, сделай С ними что-нибудь.
Гена осмотрел правый ботинок, задумчиво покачал головой.
— Ничего себе дыра: головка совсем оторвалась. Горит на тебе все.
— Тут все по шву, — старалась уговорить его Надя, — папа сразу бы сделал.
Отец не был профессиональным сапожником, но всю обувь чинил дома сам. Гена пожалел, что мало приглядывался к его работе. Теперь до всего нужно доходить самому.
Анна Ильинична молча принесла из чулана суровые нитки. Гена скрутил из них несколько концов, навощил варом. Получилась дратва. В старом ящичке отца нашел пучок щетины. В конец каждой дратвины вплел по длинной гибкой щетинке. У сапожников эти щетинки выполняют роль иголки.
По-мальчишески посапывая носом, он неторопливо и сосредоточенно натягивал разошедшиеся края кожи и ловко прокалывал в них дыру. Потом брал щетинки, которые держал во рту, просовывал их в отверстие навстречу друг другу и за ними продергивал дратву.
Шов получался двойной, крепкий и ровный, как на швейной машинке. Гена шил, ни на кого не оглядываясь, п с каждым стежком радовался своей рабочей удаче.
Надя сидела на корточках и, наклонив черноволосую голову, терпеливо следила за работой брата.
Он увидел ее чуть насупленные густые брови и, усмехнувшись, спросил:
— Что смотришь? Думаешь научиться?
Она приложила палец к губам и не сразу, по-взрослому сокрушенно, сказала:
— Не выйдет у меня.
Не полнимая головы, он басовито ответил:
— И не надо, не девчоночье это дело. Вон у мамы шить учись. Ей одной на нас не наготовиться — большие стали.
Кончив работу, внимательно осмотрел ботинок. Поставил его перед сестрой и спросил:
— Так ладно будет?
— Ой, хорошо! Спасибо, — обрадовалась девочка и понесла ботинки чистить.
Не успел Гена убрать свой небогатый сапожный прн-нас. как Надя вернулась с начищенными ботинками. Но радости на лице ее уже не было.
— Гена, можно тебя попросить еще об одном,— чуть слышно сказала она, потупясь.
— Что спрашиваешь? Говори сразу.
— Починил ты ботинки хорошо... Только когда начнешь работать, купи мне с первой получки новые. Ну, пусть не ботинки, а сандалии, а только новенькие... Всем девочкам купили, а я одна...
На лбу Гены легли две глубокие продольные морщины. Черные брови опустились ниже и плотно сошлись у переносицы. Раньше это все требовали от отца. Теперь Надя спрашивает у него. Скоро спросит и мама, а ему уже спросить не у кого. Значит, надо скорей искать работу.
— Ладно, куплю, — решительно сказал он, сматывая остатки дратвы в клубочек. Хотел прибавить: «Кто же тебе еще купит?» — но сдержался.
— Можно и не с первой, а со второй, — сказала Надя.
— Обязательно купим с первой. И ботинки и сандалии. Будешь ходить не хуже других. Одна ты у нас.
На следующий день Надя уехала в лагерь, и в маленьком доме Серовых стало совсем тихо.
II
...Дав обещание сестре скоро обуть ее в новые башмаки, Гена уже не мог откладывать день устройства на работу. Но куда пойти? Раньше он как-то не готовился к этому, надеясь идти учиться дальше. А теперь надо решиться. Решиться раз и навсегда. И тогда всю жизнь или благодарить или ругать этот день.
Попробовал посоветоваться с матерью.
— Любое дело кормит человека, Гена, — сказала Анна Ильинична, любуясь сыном, во всем напоминавшим отца. — Только лучше, если ты выберешь дело по душе. Вот у меня оно маленькое, а сделаю все к положенному часу, и на душе светло, как в чистых комнатах. Директор как-то сказал: «От вашей чистоты, Анна Ильинична, мне каждый день воскресеньем кажется». Потом зарплату прибавил. Про зарплату я-то уже забыла, а вот слов его забыть не могу.