Мэгги Кэссиди - Джек Керуак

Я стартанул в страхе, со мной бежал белый парнишка из Вустера, я позволил ему выпихнуть меня плечом на первом повороте, когда мы неслись с эстафетными палочками – такая вежливость с моей стороны. Мы прогромыхали по доскам – рванули с места, оба сразу, гладко, кожа к коже, выгребаем по своим дорожкам, заинтересованная публика следит за интересующими бегунами, вся бригада газетчиков на стреме, головы от своих пишмашинок оторвали, или от боковых линий смотрят, несколько по крайней мере, тупые, заполошные вопли публики. «Бах!» – сказал пистолет, порох едва растекся по воздуху – мы сорвались с места.

Мой Папка стоял у своей скамьи, чуть нагнувшись, чтобы лучше видеть, напрягшись, все тело его подтянулось в поддержке, бдительный, на подрагивающих негнущихся ногах, которыми он играл в баскетбол в ИМКА[52] до Первой мировой.

– Давай, Жан, – себе под нос, – давай же! – Он боялся, потому что я уступил парнишке первый отрезок, считай что провалился. Нет. Я лениво прошел за ним дальний поворот, и как только мы вырулили на последний отрезок первого из двух кругов, я просто обошел его коварным спокойным рывком, который он едва ли услышал, и полетел впереди, нацелившись снова на тот же первый поворот, к наклону дорожек, и просквозил перед линией наблюдателей, те слышали, как пацан выматерился, он лишь представлял себе, как рвет за мной следом – А я уже хвастливо на обратном отрезке, на полпути, уже и свою долю отгромыхал, и неслышно отбегал, и тому подобное, и направляюсь по прямой к последнему повороту, без единого звука, рву спринтом по кухне, прицельно к последним половицам – призраком врываюсь – вращаюсь вместе с миром в круговерти щитов ограждения, будто в балаганном бочонке, и уже очень устал, и все болит, и сердце мое умирает от такой боли в легких, в ногах – Парнишка из Вустера ни черта не наверстал, зато потерял целые куски сквознячка между нами, безнадежно разнюнился, потерялся, обескураженный, чуть ли не в смятении от стыда. Я подбегаю и принимаю позу для передачи палочки, отдаю ее Мелису с 10-ярдовым опережением, и он кидается в два своих круга, а следующий вустерский пацан еще ждет, нервно пританцовывая на горячей картошке – Магуайр и Казаракис завершили эстафету, как невидимые пули, и все это – фарс, никакого соревнования, эстафеты всегда печальны.

– Выиграли соревнования, оставив других парней в стыде и позоре – Позоре… вот ключ к бессмертию в могиле Господней… вот ключ к мужеству… вот ключ к сердцу. «Господи, Господи, Mon Doux, Mon Doux»[53] (так канадский мальчишка произносит Mon Dieu, Боже мой) повторяю себе я. «Что же будет!» – выиграл соревнования, мне аплодировали, увенчан лаврами, обулыблен, обхлопан, понят, принят – принял душ, орал – причесан – был молод, полон юности, ключом был – «Эй, Маккивер!» – теперь эхом отдаюсь, громко хлопая дверцами в сумраке раздевалок.

– Хи хи хи как ты прямо жопой макнулся в эту гонку на шестьсот! Хи хья ха – ну и парево… Йихи-хивер, старина Йихихивер сёдни точно много потерял!

– Келли? Я Келли говорил, хватит уже меня носом тыкать, а?

– Видал, как Шмяк эту линию сделал?

– Эй, знаешь, чё сёдни было…

– Где?

– У Кита…

– Чё?

– Баскетбол – на Лоуэлле решили отыграться.

– Счет какой?

– 63–64.

– Фигасебе!

– Ты бы Дзотакоса видел – ну, знаешь, брат Стива.

– В смысле – Самараса?

– Нет! – не Одиссея, паря, у которого брат в красной рубашке ходит!

– Спанеаса?

– Нет!

– А, ну да!

– Крут необычайно – лучше его в баскет никто не играет – Про него никто не говорит – (какой-то пацанчик с тонкими ручонками, что еле из рукавов пальто видны, весит 98 фунтов, и староста класса, а иногда менеджер команды, и всего лишь четырнадцать лет ему – о нем разносятся вести по всему Лоуэллу из других районов в этот полный событий памятный субботний вечер). Мой отец стоит смеется, оттягивается по этим смешным деткам, с нежностью оглядывается. Ища глазами меня. А я только натягиваю рубашку, в руке расческа, показываю ею Джимми Йихихиверу гитлеровские усики.

– Отличный вечер! – орет какой-то болельщик из упакованных всем миром лоуэллских дверей. – Джимми Фокс столько не забивал никогда, сколько вы сегодня!

– Джо Гэррити, – объявляет кто-то, и вот входит наш тренер в потертом прискорбном пальто, с печальным проблеском в гарри-трумэновских глазах за стеклами очков, руки безнадежно упрятаны в карманы, и говорит:

– Ну что, мальчики, вы неплохо постарались, неплохо постарались… Мы набрали 55 очков… – Ему хочется сказать нам тыщу разных вещей, но он ждет, чтобы репортеры и болельщики отвалили, Джо очень скрытен насчет своей легкоатлетической команды, и своих спокойных обыденных суровых отношений с каждым из его мальчишек в отдельности и всей группой в целом. – Я рад этой победе, Джонни. Я думаю, ты в «Бостон Гарден» себе имя сделаешь еще до весны. – Полуулыбка, полушутка, пацаны смеются.

– Ух ты, тренер, спасибо, – Джонни Лайл, которого Джо особенно любит, поскольку тот парнишка ирландский и близок его сердцу. Мелис – Казаракис – Дулуоз – Сандерман – Хетка – Норберт – Марвилес – Малесник – Морин – Мараски – и семеро ирландцев Джойс Макдафф Диббик Лайл Гулдинг Магуайр, ему приходится иметь дело с интернациональными национальными проблемами. Мой отец, далекий от мысли подскочить к тренеру, чтобы их увидели вместе, прячется в углу с благодарной улыбкой, поскольку тайно врубается в Джо Тренера в подлинной душе его и мысленно помещает его в Городскую Ратушу и осознает, что Джо из себя представляет – и он ему нравится.

– Ага – Вот я вижу его за его старым столом – как мой Дядюшка Боб, который служил клерком на железной дороге в Nashue (Нэшуа) – пытался со всеми ладить, как только умеет – И я сам такой же – А мы не были знакомы ни с каким его братом давным-давно в старом «Гражданине»? или то был Дауд с Мемориал-роуд? – Уол – И подумать только, Джеки пошел и разгромил этого Neigre – ха ха ха – я его только там увидел, как сразу понял: этот для моего сына слишком быстрый, а сын взял и победил! Ха ха ха, короед, я его помню, когда ростику в нем было три фута, по полу только ползал и коробки мне толкал, игрушки мне всё приносил – куда там, два фута – Ti Pousse! – Ха ха – Слышь, а как сложен этот Neigre, весь аж лоснится – Черт, как же я рад, что мой мальчик его побил – значит, настоящий атлет – а Neigres эти все самые быстрые бегуны в мире – в джунглях Африки и посейчас носятся как угорелые за дикими кабанами с копьями – Да и на Олимпиаде видать: великие негритянские спортсмены, там этот Джесси нет не Джесси Джеймс Джесси Джоунз этот самый Джесси Оуэнз[54] как летает – международный дух всего света.

Полин ждет меня у дверей, Па подходит к ней, как только отыскивает в толпе.

– Ну ей-богу – Полин – А я и не знал, куда ты запропастилась – Я бы к тебе сел!

– Да чего этот гадкий Джек не сказал мне. Что вы тоже тут – Эй! – Они друг друга любили, у нее для него всегда шутка наготове, у него – для нее – Глаза их сияли, когда я выскочил к ним из душа. Все светски. Провинциально, радостно, грустно; сплошной экстаз в сердце. Мы ощущали дрожь любви, хохоча и вопя в хохочущих вопящих толпах, что вываливались наружу и тусовались вокруг; субботний вечер плотен и трагичен по всей Америке от Роки-Маунт вверх, от Сан-Луиса по другую сторону, от Киллдира вниз, от Лоуэлла внутрь.

– Джек! Вот ты где! Папочка, – шепчет ему на ушко, – скажи этой деревне, что у нас сегодня вечером свое свидание, так что пусть тут не шибается.

– Ладно, малыша, – отвечает отец, пыхтя сигарой в напряженной актерской позе, – поглядим, устроим ли мы ему на следующей неделе рандеву с Клеопатрой, чтоб хоть как-то возместить. – В своих приколах серьезен.

– Отлично, Марк Антоний. Или вас не Марк Антонио звали и вы подгребли сюда только для того, чтобы умыкнуть из моего замка этого британского барона?

– Не-а! – мы его сегодня пристрелим в дилижансе – Ты ни о чем не переживай, малыша. Пошли к Пейджу, мороженого с содовой купим.

И мы срываемся в яркую сухую ночь, звезды над краснокирпичными снегами резки и ясны, с них ножи сыплются – большие жилистые деревья распустили когти глубоко под мостовыми и торчат так высоко в небеса, что похожи на серебро, просыпанное в Вышине, люди ходят между фонарей, минуя массивные основания стволов чего-то, что живет и даже не задумывается об этом – Мы втекаем в поток тротуаров в центр города – к «Стойлу омаров» – на Мерримак-стрит – к Стрэнду – ко всему этому густому чуть ли не бунтарскому нутру города разрумянившемуся перед субботней ночью в то время только пятнадцать лет назад когда не у всех были машины и люди за покупками ходили пешком и с автобусов в кино, не все было закупорено и странно за жестяными стенками и только встревоженные глаза выглядывают на опустелые тротуары современной Америки теперь – Полин, Па и я не могли бы смеяться, и переживать восторг, и подпрыгивать так радостно, как в ту ночь, если б сидели в каком-нибудь автомобиле мрачно захороненной троицей на переднем сиденье, ругались бы из-за пробок на дороге в окошке телевизора Времени – вместо этого мы скакали пешком по сугробам на сухие тротуары городского центра, вычищенные лопатами, к деловым вращающимся дверям диких полночных кафе.