Еська - Михаил Першин

Так в озерцо и мокнулися.

Вмиг на Фряне платьишко набрякло, всю стать-красоту ейную облепило, словно наружу всё повылазило. Панюшка зарделся, прочь за деревья отошёл: вы, мол, покеда того-другого, а я уж – опосля.

Еська и сам заголился, и с Фряни платье стянул. Кожа у ей пупырками так и пошла! Он её к себе прижимает, она только «тёпленько» шепчет, да к нему ластится. Вода грудочку споднизу подымает да колышет ласково. Сосочки со студёности скукожились кулачками махонькими, в серёдке дырочки – словно как меж пальцами, коли их в кулак-то сжать, и в кажной – по капельке серебристой дрожит. Еська губами прильнул да капельки-то сглонул. А после провёл ладонью по коже Фряниной и от пупырок всю вроде как разгладил.

Уж и студёности, казалось бы, нету, а, может, и есть, да не чуется. Фряня под воду руку опустила, да пониже живота евонного завела, а там така ласкова штучка оживает, да на холю ейную отвечает. А после как обоймут друг дружку да по спинам гладить зачали. Вдруг Фряня из рук Еськиных рыбкой выскользнула и в воду с головою ушла. А тама-то, тама! Еська и не ждал того – губами по залупке евонной разок всего провела, да того и довольно. И не поцаловала вроде, а как бы нашептала ей чего-то. А та словно слышит, так к ей и тянется.

Вынырнула Фряня, волоса по лицу – завесою. Еська их ладонями раздвинул, да в губы так и впился. Замерли обои. Только вода по спинам-то ихним плёс-плёх, плёс-плёх.

Наконец, чует Еська: её дрожь пробивать стала. Обратно на руки подхватил да на берег вынес.

А там Панюшка уж и костерок разжёг:

– Вы того, грейтеся, а и я пойду к водице.

– Ну, Есюшка, мы тя нашли, – Фряня молвит. – Теперь уж не отпустим. То-то славно втроём заживём!

– Нет, – Еська молвит. – Нельзя мне. Я ишо долг свой не сполнил.

– Какой такой долг?

Еська всего не стал сказывать, а так, намёком только, что покедова у его, мол, планида така, но это не навек, и ему придёт срок воротиться.

Фряня обратно в слёзы: знаю, мол, я эту планиду. Бабы ведь, они смекалистые, им и толковать не надо, без слов всё чуют.

Тут Панюшка подошёл, волоса мокрые откинул, да и молвит:

– Простите, матушка, простите, батюшка, только надобно мне вас оставить. Вы теперя друг дружку сыскали, живите себе в радости, а меня отпустите по свету пойтить, силою с другими померяться.

Фряня было в слёзы, но Еська её остановил:

– Ты за его не боись, он парень бравый. Пущай идёт.

– Так вы ж оба меня бросаете.

– Нет, – Еська улыбается. – Я теперя оставаться могу.

И всё, что Хранитель ему разобъяснил, им пересказал. А в конце добавку сделал:

– Нынче Панюшка, сын мой родный, мою планиду на себя возьмёт, а я могу с тобою, Фрянюшка, до смерти оставаться.

А Панюшка вроде как и не рад:

– Вы звиняйте, батюшка, только навряд с того чё путное выдет. Потому я вот с мечом аль там ружжом лучше кого другого обойтись могу. Да и на кула́чках против меня ишо ни один не устаивал. А вот по энтой части – нет, увольте!

– Да ты не пробовал. Этак и мне, пока сам не отведал, невдомёк было, кака́ в том деле сладость.

– Ан пробовал, – Панюшка рукой махнул. – Вы, батя, будто наших деревенских не знаете?

– Он, – Фряня молвит, – с дочкою Хриси (помнишь её, небось, Хрисю-то) всё возжался.

У Панюшки рожа так и расплылась:

– Да, славна девка. Я вот по свету пройдусь да к ей ворочуся. Она меня ждать обещалась. А иных мне не надобно, потому я отведал этого и на кулачках мне драться куда как антиреснее.

Еська только в затылке почесал да вздохнул:

– Видать, така у тя планида. Только выходит, и я свою дорожку ишо до точки всю не вытоптал. Не слабже эта дорожка тропки закодованной будет: вперёд идтить – иди, а взад не вертанёшься. Ты, Панюшка, мать-то сразу не бросай, до дому доведи, а там уж и ступай своей стезёю. Вот только что́ с энтими зверюгами делать? Уж больно ласковы кошечки с Пантера проклятого вылупились.

– А ничё, – Панюшка молвит. – У царя нашего батюшки Засад есть.

– Какой такой засад?

– А такой. Тама звери за решётками, вроде как в засаде сидят. Вот Засадом он и зовётся. Мы туда их сведём, может, государь мне за то коня даст. Без коня ведь что за витязь?

На том и порешили. И ишо Панюшка сказал, что дорогою зайдёт в деревню да всё расскажет, что здеся было. Потому пастух его видел, а другому кому не поверит, что теперьча лес безопасный сделался.

Тем временем вовсе смерклось. Фряня сынку велела подале отойти да за деревьями на ночёвку приладиться. А сами они с Еськой до утра так ласкалися, что и передать немыслимо. Соскучались больно. Кажну складочку друг на дружке пообгладили да пооблобызали, каждый волосик не токмо что на голове аль споднизу живота, а и на ресницах самых разгладили. Видать, водица в озерце лесном не проста была: уж до того нежны кожа да кудри Фрянины стали, что Еська и ждать того не мог. А уж сколь долго да сладко он внутре у ей поорудовал, этого мы и вовсе сказать не могём, потому темень была кромешная.

А заутра Фряня с Панюшкой да с кошками в одну сторону пошли, а Еська – в иную.

КАК ЕСЬКА ОДНОГО ЧУДА ЖДАЛ, А ДРУГОЕ СЫСКАЛ

Идёт Еська, думает про Фряню, про Панюшку, а пуще – про что Хранитель сказал и как это ему еть надоело. «Эх-ма, – сам себе говорит, – видать, и впрямь пора смену искать».

Припекать стало. Глянул Еська с холма, не видать ли воды, озера аль речки. И тут же: «Вона как, – мыслит, – ране я б домишко искал, чтоб бабёнка аль дева молодая испить дала, а нынче и речки довольно».

В лесок вошёл, прохладой повеяло, так жары заместо голод донимать стал. И обратно: «Вона как, – смекает, – ране об пустом брюхе сутками не вспоминал, а ныне лишь от его мне беспокой, а что́ промеж ног, того и вовсе хоша б не было».

Однако есть-то охота. А вокруг – ёлки да сосёнки, ни ореха тебе, ни ягоды. Вдруг гриб приметил. Большой такой, шляпку наклонил, вроде как: «Здоро́во», – говорит.

Еська руку протянул, а тот-то и молвит человечьим голосом:

– Ты чё эт хвататься удумал?

– Так а что ж не хватать, как ты есть гриб для пропитания предназначенный?

– Эва сказанул! Я, может, для чего иного предназначенный, ты откель знаешь?

– А для ча, к примеру сказать?

Гриб вздохнул. Еська подивился даже: досель он не слыхал, чтоб грибы вздыхали.

– Вот того, – говорит, – я сам ишо не ведаю. Да и ведал бы, всё одно ничего поделать не мог бы, потому с энтого места мне сойти невозможно. А нет – так я б давно по миру пошёл да планиду свою обеспечил.

– А нешто у тя планида есть?

– Как не быть! У тя ж она имеется. Только вот прознал бы ты об ей аль нет, коли б сиднем сидел?

– И то, – Еська молвит. – А раз так, то ты б не ершился, потому для гриба энто вовсе неподходяще, а взамен того дался мне в руки, да вдвоём бы и двинули по свету белому.

– А ты меня не съешь?

Тут Еська только рукою левою махнул, а правой хвать его, и – за пазуху:

– Пойдём, – молвит, – я уж свою планиду начисто стоптал, хоть тебе пособлю.

– Постой! – Гриб кричит. – Гля-ка вверх!

Еська голову поднял, а на сосне заместо шишек – черешни. И таки́ гладки, сочны, ровно губки девицы-красы. Только не достать их, сосна-то высока. А черешенки-то шевелятся на ветру, то вместе сойдутся, то чуток расставятся – уста и есть, что к лобзанью манят.

Тут губы Еськины сами приоткрылись да трубочкою вытянулись. Он и не заметил, как до ветки достал. А ягодки уж и не устами, а язычком сладостным промеж его губ просклизнули, да соком дивным до самого нутра обдали.

– Вот и славно! Ан спопытка – она, чай, не пытка оказалась, – из-за пазухи доносится. – А теперьча ишо направо глянь.

Глядит Еська, атама груши висят. И тоже, главно дело, на сосне, будто Гриб нарочно дерево повыше выбирает. Жёлтые да румяные по́ боку, сверху узеньки, а книзу толще да мясистей – ровно тело бабье, что уж из девичества вышла да в самый сок вошла. Только не достать, больно высоко. А Гриб подначки строит: пытайся, мол. Еська руку вытянул, да и достал. Да и сорвал грушу, саму сочну да сладку.

И ишо его Гриб угостил – ягодой заморскою, что фигой прозывается. Та в овраге оказалася, шагов на́ десять ниже, чем Еська стоял, только спущаться не потребовалось, он и так дотянулся, рукой. Набрал горсточку, ягоды мягкие, так к пальцам и липнут, а коснись только – шкурка нежная сама врозь раздаётся, щёлочку приоткрывает, словно мандушечка с ласки нежнеющей. А внутре-то мясцо сахарно.

Жуёт Еська, а Гриб с усмешкою этак молвит:

– Чё эт ты там толковал, будто, мол, дорожку до конца вытоптал, коли на что ни глянешь, а мысли у тя вкруг одного толкутся?

Хотел Еська ответ дать, да рот сладостью слепило. Так и пошёл.

Вышел из лесу. А за лесом – река. Широка-то не чересчур, да бурная больно. Стал Еська глядеть, нет ли мосточка аль брода. А Гриб:

– Шагни, шагни, попытай.

Шагнул Еська, да и переступил реку.

Идёт дале, а навстречь – дева. Сперва Еська подумал: то шест просто у дороги воткнутый, а после видит: шест-то движется.