Рекрут Великой армии - Эркман-Шатриан

Этот разговор происходил в начале мая. В это время афиши на здании мэрии извещали, что король, окруженный маршалами Империи, совершил торжественный въезд в Париж, что все население выбежало ему навстречу, что король, прежде всего, пошел в церковь Нотр-Дам, чтобы возблагодарить Бога, и затем уже вошел в Тюильрийский дворец.

Немного спустя мы увидели новое зрелище: возвращение с чужбины дворян, эмигрировавших во время революции. Одни приезжали в безрессорных дилижансах, другие — на самых простых телегах. Дамы были в платьях с большими разводами, кавалеры в старинной одежде — в коротких штанах и больших жилетах.

Все они были очень веселы и горды. Они были рады вернуться на родину.

Господа дворяне останавливались обычно в гостинице «Красный Бык», где во время оно останавливались маршалы, герцоги и принцы. Они причесывались, брились и переодевались без посторонней помощи. В полдень они шумно спускались вниз, садились вокруг столов и отдавали приказания, словно важные особы. Их старые слуги, совсем одряхлевшие, стояли сзади господ с салфетками на плече.

Некоторые эмигранты приезжали на почтовых. В таких случаях их встречал наш новый мэр Журдан, священник и новый комендант. Когда слышались звуки бича, все эти господа начинали весело улыбаться, точно их ожидало великое счастье. Когда почтовая карета останавливалась, комендант с криком восторга бежал открывать дверцу. Другой раз, впрочем, из особого почтения они не двигались вовсе. Я видел, как они медленно и серьезно кланялись раз, другой, третий и при этом тихонько приближались друг к другу.

Дядюшка Гульден, наблюдая за такой сценой, говорил мне:

— Это этикет времен «старого порядка». Мы можем тут научиться с тобой хорошим манерам; они пригодятся нам, когда мы станем герцогами или принцами.

Прислуга гостиницы «Красный Бык» передавала, что дворяне, не стесняясь, заявляют, что они «победили нас и теперь опять являются нашими господами, и что Людовик XVIII все время был настоящим королем, что мы простые бунтовщики и что они нас приструнят».

Дядюшка Гульден сумрачно сказал мне:

— Дело плохо, Жозеф! Знаешь, что эти люди станут делать в Париже? Они потребуют себе обратно свои пруды, свои леса, свои парки, свои замки, свое жалованье, не говоря уже о другом. Ты находишь одежду и их парики очень старыми, но их идеи еще старее. Эти господа дворяне для нас опаснее австрийцев и русских, потому что русские и австрийцы уйдут, а дворяне останутся. Они захотят уничтожить все, чего мы добились за двадцать пять лет. Видишь, как они надменны! Они считают себя высшей расой. Если король станет слушать их советов, все погибло. Это будет война против народа. Но народ знает свои права, знает, что все люди равны, и их разговоры о дворянской крови — полная чепуха. Все будут бороться за свои права до самой смерти.

Ответа от министра я все не получал и теперь объяснял это тем, что господа дворяне требуют у министра возвращения своих земель и ему некогда обо мне подумать.

Как-то в рыночный день к нам зашла тетя Гредель. Катрин была занята хлопотами по хозяйству и не пришла. Тетя Гредель передала мне от нее букет цветов и спросила, получено ли разрешение. Я отвечал, что нет, и она резко заметила:

— Все эти министры гроша ломаного не стоят. Вероятно, на этот пост выбирают самого что ни на есть негодного и ленивого. Но будь спокоен, у меня есть план, который все изменит.

Тетя Гредель сообщила, что скоро будет отслужена торжественная заупокойная обедня в память казненного Людовика XVI и по этому поводу будет устроена процессия по городу.

— Мы все, Жозеф, Катрин и я, пойдем в самых передних рядах. Все скажут про нас: «они хорошие роялисты и люди благонамеренные»… Это подумает и священник, а священники теперь в силе; потом мы пойдем к священнику… он нас хорошо примет… напишет нам прошение. И уж поверьте мне, все тогда устроится!

Я подумал, что тетя Гредель права, и таким путем все может уладиться, но дядюшка Гульден резко возразил ей:

— Пусть роялисты проделывают все это. Но люди, которые на стороне народа, не могут ради личных выгод кривить душой и притворяться. Это нечестно. Пусть Жозеф поступает, как хочет — я сам никогда не пойду участвовать в такой процессии.

— Я тоже не пойду, — сказал я.

Тетя Гредель вся покраснела от гнева:

— Ну, так мы одни пойдем с Катрин. Мне наплевать на разные ваши идеи!

Когда я провожал тетю Гредель на улицу, она сказала мне:

— Дядюшка Гульден — хороший человек, но он выжил из ума. Он никогда ничем не доволен. Я знаю, что он стоит за Республику, хотя и не осмеливается об этом говорить. Он все вспоминает былую Республику. Но ты не должен слушать всего, что он тебе болтает. Нам будет очень полезно участвовать в этой процессии. Мы пойдем с Катрин, ты оставайся дома. Я уверена, что три четверти жителей соберется на процессию, и она будет очень красивой. Вот увидишь…

Глава III. «Да здравствует Республика!»

Скоро, как и говорила тетя Гредель, действительно начались процессии, службы и проповеди. Так дело шло до самого возвращения Наполеона в 1815 году.

Я вспоминаю, как во времена Наполеона дядюшка Куафэ, Никола Рольфо и пять-шесть ветеранов заряжали пушку, чтобы произвести двадцать один выстрел, а чуть не весь Пфальцбург собирался на бастионах и глядел на красное пламя, дым и пыжи, летевшие в ров. Вечером была иллюминация, гремели петарды, стреляли из ружей, ребятишки кричали: «Да здравствует император!». Через несколько дней после этого пришло известие об убитых и новом наборе.

В царствование Людовика XVIII я видел триумфальные арки, крестьян, привозивших мох, дрова и ельник, женщин, выносивших из дома большие охапки с цветами, горожан, одалживавших для процессии свои канделябры и распятия и, наконец, торжественный крестный ход: священник и его помощники, хор детей, церковный сторож Кекли в красном стихаре и с развевающейся хоругвью в руках, новый мэр с крестом святого Людовика, комендант с треуголкой под мышкой, в большом парике и расшитом мундире, свечи, задуваемые ветром, девушки, женщины, тысячи крестьян в праздничной одежде, старушки и старики и т. д. Колокола звонят вовсю. Улицы увешаны зеленью, цветами, гирляндами, белыми флагами. Ярко светит солнце.

Эта история повторялась с 1814 до 1830 годы, исключая лишь Сто дней[20]. Описывать все эти процессии и торжества было бы слишком долго. Расскажу вам для примера лишь кое-что.

Как раз 19 мая 1814 года к нам приехали из Нанси пять проповедников и начали читать проповеди всю неделю с утра до вечера. В городе только и было разговоров, что о них. Девушки и женщины стали ходить на исповедь. Все снова вспомнили о церкви.

Снова пошли толки о необходимости искупить грехи за двадцать пять лет, вернуть дворянам их земли и т. д. Дядюшка Гульден, а за ним и я сидели дома и не ходили слушать проповедь. Но вот как-то вечером старик сказал мне:

— А что, Жозеф, не хочется ли тебе послушать проповедников? Их так все расхваливают, что я хотел бы сам удостовериться, в чем там дело.

— Ах, дядюшка Гульден, мне очень хочется пойти. Но надо торопиться, потому что церковь будет скоро полным-полна.

— Ну, так идем! Мне любопытно на это посмотреть… Эти молодые люди меня удивляют. Идем!

Мы вышли на улицу. Луна ярко светила. Церковная паперть была полна народа.

— Ба, да со времен Колэна здесь не было столько народа! — заметил дядюшка Гульден.

— Колэн был священником?

— Да нет, я говорю о кабатчике Колэне. В 1792 году у нас был клуб в этой церкви. Всякий мог тут проповедовать, но Колэн говорил лучше всех. Издалека приходили его послушать. Хоры и галереи были полны дам и барышень. У всех были кокарды на шляпах и все пели «Марсельезу». Ты не видел никогда ничего подобного!

Мы подходили к церкви.

— Да, да, много переменилось с тех пор, много… Мы вошли во внутрь. Толпа стиснула нас со всех сторон. В глубине, на хорах, трепетал какой-то огонек. Слышался шум передвигаемых скамеек. Так прошло минут десять. Народ все прибывал. Вдруг дядюшка Гульден сказал:

— Вот он!

В полумраке была видна какая-то тень на церковной кафедре слева. Церковный сторож Кекли зажег с той стороны две-три свечи. Проповеднику можно было дать двадцать пять-тридцать лет. У него было круглое розовое лицо и белокурые вьющиеся волосы.

Началось с того, что городские барышни затянули церковное песнопение. Затем проповедник заявил, что он защищает веру, религию и божественное право Людовика XVIII. Он спросил, нет ли здесь смельчака, который оспаривает все это. Ни у кого не было охоты вылезть на растерзание. Все молчали. Вдруг на средней скамье поднялся кто-то худой и высокий, в черной одежде, и громко крикнул:

— Я… я… Я утверждаю, что вера, религия, права королей и все прочее — одни предрассудки. Я утверждаю, что Республика — самый справедливый образ правления и нет ничего лучше «Культа Разума».