Рекрут Великой армии - Эркман-Шатриан

Маргаро хотел слезть со стола, но его подхватили на руки и торжественно понесли вокруг зала. Он опирался своими длинными руками на шеи двух товарищей, его голова высилась над шляпами, — он плакал. Никогда нельзя было поверить, что этот человек может прослезиться. Он ничего не говорил. Его глаза были закрыты и слезы текли и сбегали по носу и длинным усам.

Я глядел на все это, широко раскрыв глаза, но дядюшка Гульден одернул меня и сказал:

— Жозеф, идем… уже пора!

Дома нас ожидала встревоженная Катрин. Мы рассказали ей, что случилось. Стол был накрыт, но ни у кого не было аппетита. Выпив стакан вина, дядюшка Гульден сказал нам:

— После всего, что мы видели, нет сомнения, дети мои, что император войдет в Париж. Этого хотят и солдаты, и крестьяне, у которых собираются отнять землю. Если Наполеон откажется от своей любви к войнам, то и горожане станут на его сторону, особенно если хорошая конституция гарантирует народу свободу — это высшее человеческое благо. Пожелаем же, чтобы так и случилось…

Глава IХ. Весь город в возбуждении

На следующий день в городе был базар. Повсюду только и говорили, что о важной новости, — о прибытии Наполеона во Францию. Крестьяне из окрестностей, в блузах, куртках, треуголках и колпаках приезжали на своих телегах, якобы для продажи ржи, овса и ячменя, но на самом деле просто для того, чтобы узнать новости. Слышалось дребезжанье колес и хлопанье бичей. Женщины не отставали от мужчин. Они быстро шли по всем дорогам, подоткнув юбки и с корзинами на головах.

Весь этот народ двигался под нашими окнами и дядюшка Гульден приговаривал:

— Как все волнуются! Как все спешат! Дух Наполеона уже витает по стране. Теперь уже не шествуют со свечами в руках и в стихарях.

Видно было, что крестные ходы порядком ему надоели. Часов в восемь мы сели, по обыкновению, за работу, а Катрин пошла на базар закупить масла, яиц и овощей. Через два часа она вернулась и сказала нам:

— Все уже переменилось! Ах, Господи Боже!

Она рассказала нам, что отставные офицеры, с Маргаро посередине, прохаживаются по площади со своими большими палками в руках, что на рынке, вокруг рундуков, на улицах крестьяне, горожане и все проходящие пожимают друг другу руки и, прицениваясь к товару, говорят:

— Эге! Дела идут на лад!

Катрин сообщила нам также, что ночью были наклеены прокламации Бонапарта на мэрии, трех церковных вратах и даже против ограды рынка, да жандармы рано утром сорвали их. Одним словом, все пришло в движение.

Дядюшка Гульден встал из-за стола, слушая Катрин, а я повернулся на стуле и подумал: «Да, все это, конечно, хорошо, но теперь, пожалуй, скоро кончится твой отпуск, Жозеф. Раз все пришло в движение, то и тебя скоро потревожат. Вместо того чтобы спокойно жить здесь со своей женой, тебе придется взять на спину ранец, ружье, патронташ и две пачки патронов».

В это время дверь раскрылась и вошла тетя Гредель. Сперва можно было подумать, что она находится в благодушном настроении. Но после первых слов приветствия она резко поправила свои волосы, стиснула зубы и, пытливо поглядев на нас своими серыми глазами, сказала:

— По-видимому, негодяй убежал со своего острова?

— О каком негодяе вы говорите? — спокойно переспросил дядюшка Гульден.

— Э, да вы сами хорошо знаете, о ком я говорю. Я говорю о Бонапарте.

Чтобы избежать спора, дядюшка Гульден уселся за рабочий стол и сделал вид, что рассматривает часы.

— Он опять принимается за свои мерзости, — повышая голос, кричала тетя Гредель. — Вот холера!

— А кто виноват? — сказал дядюшка, не оборачиваясь и все разглядывая часы. — Вы думаете, что все эти процессии, проповеди, угрозы отнять землю у крестьян и восстановить старый порядок могли долго продолжаться? Нельзя было ничего лучше придумать для того, чтобы возбудить народ против правительства. Этого и надо было ожидать.

Тетя Гредель несколько раз менялась в лице. Катрин делала ей знаки, чтобы она не начинала ссоры, но взбалмошная женщина не обращала на них внимания.

— И вы тоже довольны? Да? — спросила она. — Вы, как и все прочие, меняете свои взгляды каждый день. Вы начинаете толковать о Республике, когда вам это выгодно.

Настало молчание. Дядюшка Гульден кашлянул и затем медленно сказал:

— Вы ошибаетесь, мадам Гредель; если бы я был таким изменчивым, я-то стал бы меняться раньше. Вместо того чтобы быть часовщиком в Пфальцбурге, я был бы теперь полковником или генералом, как другие. Но я всегда стоял, стою и до самой смерти буду стоять за Республику и Права Человека.

Затем он резко повернулся и, глядя на тетю снизу вверх, продолжал, повышая голос:

— Вот поэтому-то я и люблю Наполеона Бонапарта больше, чем герцога Ашулемского, дворян-эмигрантов, миссионеров и разных делателей чудес. Наполеон, по крайней мере, вынужден сохранять кое-что от эпохи Революции, он вынужден обеспечивать всем их собственность и все выгоды, которые народ приобрел на основании новых законов. Если бы он не поддерживал Начал Равенства, то разве народ стоял бы на его стороне? Ну, а Бурбоны хотят уничтожить все, чего мы добились, они нападают на все…

Тетя Гредель презрительно рассмеялась.

— Раньше вы говорили иначе! — воскликнула она. — Когда Наполеон восстанавливал в правах епископов и архиепископов, призывал обратно эмигрантов, возвращал замки знатным фамилиям, дюжинами раздавал титулы принца и герцога, вы сами говорили, что это мерзко, что он изменяет делу Революции. И вы его упрекали особенно потому, что он сам из народа и с детства должен был знать, что все люди равны. Вы сами говорили, что воевать можно лишь ради защиты новых прав человека, а не ради славы. Разве не вы твердили нам все это?

Дядюшка Гульден побледнел.

— Да, я говорил это и думаю так и теперь! — сказал он. — Я говорил, что ненавижу деспотизм, особенно деспотизм человека, вышедшего из народа. Но теперь дело переменилось. Наполеон, которому нельзя отказать в гениальности, увидел, что его льстецы изменили ему. Он понял, что его истинная опора в народе. Теперь он будет действовать иначе.

Спор разгорелся еще больше, и наконец дядюшка Гульден встал, прошелся несколько раз по комнате и потом вышел.

Тетя Гредель закричала ему вслед:

— Старик из ума выжил! Но мы не станем его слушаться. Надо ждать, что будет дальше. Если Бонапарт придет в Париж, мы убежим в Швейцарию — иначе Жозефу опять придется идти на войну.

Попрощавшись с нами, тетя ушла. Спустя некоторое время дядюшка Гульден вернулся и молча принялся за работу. Вечером Катрин сказала мне:

— Мы поступим так, как посоветует дядюшка Гульден. Он понимает больше, чем мама, и не даст нам плохого совета.

Я не хотел противоречить Катрин, но ее слова меня опечалили.

Глава X. Наполеон в Париже

С этого дня в городе все пошло по-иному. Отставные офицеры кричали на улице: «Да здравствует император!» Комендант отдал приказ арестовать бунтовщиков, но батальон был на их стороне, а жандармы делали вид, что ничего не слышат. Никто не работал. Сборщики налогов, контролеры, мэры, чиновники ходили нахмурившись и не знали, с какой ноги им танцевать. Кроме кровельщиков, каменщиков и плотников, которым все равно нечего было терять, никто не осмеливался открыто заявить себя сторонником Бонапарта или Людовика XVIII. Рабочие, не стесняясь, кричали: «Долой дворян-эмигрантов!»

Волнение все возрастало. Очередная газета сообщала: «Узурпатор в Гренобле», на следующий день: «он в Лионе», потом: «он в Маконе», «в Оксерре» и т. д.

Дядюшка Гульден, читая эти известия, приходил в хорошее расположение духа и говорил:

— Теперь очевидно, что все французы стоят за революцию, и противники ее не смогут удержаться.

Весь народ кричит «долой эмигрантов!» Это хороший урок для Бурбонов!

Дядюшку волновало, однако, сообщение о большой битве между маршалом Неем и Наполеоном.

Скоро пришло известие, что маршал Ней последовал примеру армии и горожан и перешел на сторону императора.

Двадцать первого марта, вечером, мы сидели за работой, когда вдруг мимо окон во весь опор пронесся телеграфист Ребер. Его блуза развевалась на ветру. Одной рукой он придерживал шляпу, другой настегивал лошадь.

Дядюшка Гульден высунулся из окна, чтобы лучше видеть, и сказал:

— Это Ребер мчится с телеграфа. Пришла какая-нибудь важная новость.

Щеки старика немного порозовели; мое сердце усиленно билось. Через несколько минут в двух концах города сразу загремели барабаны, наполняя звуками все улицы.

Дядюшка Гульден приподнялся.

— Или сейчас идет битва под Парижем, или император уже вступил в свой дворец, как в 1809 году.

Дядюшка быстро накинул пальто и вышел. Я пошел за ним. Когда мы явились на площадь, батальон уже подходил туда. За ним шла громадная толпа народа. Под грохот барабанов солдаты выстроились. В это время на ступенях соседнего дома появился полковой командир Жемо. Он еще не оправился от своих ран и уже целых два месяца не выходил. Солдат подвел ему лошадь и помог сесть.