Рекрут Великой армии - Эркман-Шатриан

Я все это видел. Я видел ужасных казаков, оборванных, заросших волосами. Они ехали без седел, поставив ноги в веревочные петли и, вместо пик у них были палки со вбитыми в конце гвоздями. Я видел фламандских крестьян, недавно дрожавших перед нами, как зайцы, а теперь высокомерно и грубо обращавшихся с нашими ветеранами, гвардейцами и драгунами.

Голод, усталость, болезни — все мучило нас. Небо было серым, дождь не прекращался, осенний ветер леденил наши лица. Бледные, безусые молодые солдаты, от которых оставались только кожа да кости, были не в силах бороться со всеми этими бедствиями. Они гибли тысячами. Все дороги были завалены трупами. По нашим следам шла ужасная болезнь — тиф. Эльзас и Лотарингия до сих пор помнят эту болезнь, которую занесли отступавшие. Из сотни заразившихся ею выздоравливали только десять-двенадцать человек.

Девятнадцатого мы переночевали в Лютцене. Здесь полки были приведены в кое-какой порядок. На следующий день нам пришлось вступить в перестрелку с преследовавшим нас вражеским отрядом. Двадцать второго мы разбили бивуак около Эрфурта. Нам выдали здесь новую обувь и кое-какую одежду. Мы словно ожили.

Так мы шли все дальше и дальше. Казаки следили за нами на некотором расстоянии. Гусары было поскакали на них, но казаки тотчас исчезли, а вскоре опять появились.

Многие солдаты стали по вечерам заниматься мародерством. Они покидали бивуак, пользуясь темнотой, и все часовые получили приказ стрелять в тех, кто удаляется вечером из лагеря.

Моя лихорадка, начавшаяся несколько дней назад, все усиливалась. Меня знобило днем и ночью. Я так ослаб, что едва вставал утром. Зебеде глядел на меня печально и повторял:

— Мужайся, Жозеф! Мы все-таки вернемся домой.

— Да, да, мы вернемся домой, — отвечал я, — мы должны увидеть родину.

Слезы выступали на глазах, лицо покрывалось краской. Эти слова поддерживали меня.

Зебеде нес мой ранец. Я опирался на его руку.

— С каждым днем мы все ближе и ближе, Жозеф. Осталось всего каких-нибудь пятнадцать переходов.

У меня не было больше сил нести ружье, оно казалось мне налитым свинцом. Я потерял аппетит. Ноги мои дрожали. Но я все-таки не поддавался отчаянию и думал:

«Когда ты увидишь колокольню Пфальцбурга, твоя лихорадка пройдет… Ты поправишься и все будет хорошо… Ты женишься на Катрин…»

И я, крепясь из последних сил, шел и шел дальше.

Когда мы подходили к Фульду, нам сообщили, что в лесах, которые лежат на нашем пути, засело пятьдесят тысяч баварцев, готовых отрезать нам отступление. Эта новость окончательно подкосила меня. Когда нам отдали приказ двинуться, я не смог встать.

— Ну же, Жозеф, — шептал Зебеде, — приободрись. Вставай же, вставай!

У меня не было сил.

— Не могу! — простонал я и разрыдался.

— Ну, вставай же!

— Не могу! Господи, я не могу встать!

Я цеплялся ему за руку… Слезы текли и по его лицу. Зебеде пытался нести меня, но он тоже слишком ослаб.

— Не покидай меня, Зебеде! — просил я.

Капитан Видель подошел и, грустно поглядев на меня, сказал:

— Санитарные повозки проедут здесь через полчаса… они подберут тебя.

Но я знал, что подразумевается под этими словами. Я обнял Зебеде и сказал ему на ухо:

— Послушай… ты поцелуешь от меня Катрин… Обещай это!.. Скажи, что я умер, мечтая ее поцеловать, и этот прощальный поцелуй ты передаешь ей.

— Да, да… — тихо плача, отвечал он. — Я передам ей это… Бедный Жозеф!

Зебеде положил меня на землю и быстро, не оглядываясь, ушел.

Отряд все удалялся, удалялся…

Долго я глядел ему вслед — это уходила моя последняя надежда. Когда солдаты скрылись в лощине, я закрыл глаза.

Вероятно, через час я был разбужен грохотом пушек. Я увидел быстро двигавшийся отряд гвардейцев с пушками и фургонами. В фургонах было несколько раненых, и я стал кричать:

— Возьмите меня! Возьмите!

Никто не обращал внимания на мои крики… Они ехали мимо… Больше десяти тысяч прошло мимо меня. У меня больше не было сил.

Все кончилось. Последние ряды войск скрылись из глаз. Час смерти был теперь близок. Но вдруг снова раздался грохот — показалось несколько орудий, запряженных крупными лошадьми. Позади везли зарядные ящики. У меня не было надежды, что в мою сторону посмотрят, но я все-таки следил глазами за артиллеристами. И вдруг заметил высокого, худого, рыжего артиллериста и узнал. Да это же Циммера! Моего товарища по лейпцигскому лазарету! Я закричал изо всех сил:

— Кристиан! Кристиан!

Несмотря на грохот орудий он услышал крик, остановился, обернулся и с удивлением поглядел в мою сторону.

— Кристиан, сжалься надо мной!

Он подъехал ближе, посмотрел пристально и побледнел.

— Как? Это ты, Жозеф?!

Циммер спрыгнул с лошади, взял меня на руки, как ребенка, и крикнул солдату, который правил проезжавшим фургоном:

— Стой! Останови!

Циммер поцеловал меня и положил в фургон. Он укрыл меня большой кавалерийской шинелью и сказал:

— Готово, трогай!

Вот и все, что я помню. Скоро я потерял сознание. Мне казалось, что я слышу шум бури, крики, кто-то отдает приказы, и вижу силуэты верхушек елей в ночном небе.

Позднее я узнал, что в тот день при Ханау произошла битва с баварцами, и мы одолели их.

Глава XXXIV. Я дома

14 января 1814 года, через два с половиной месяца после битвы при Ханау, я проснулся в чистой постели, в маленькой теплой комнатке. Я поглядел на балки потолка, потом на оконца, на которых изморозь нарисовала свои белые узоры, и подумал: «уже зима».

В это время я услышал грохот пушек и треск огня в печке.

Я повернулся и увидел бледную девушку, скрестившую руки на коленях. Я узнал Катрин. Узнал я и комнатку. Здесь мы провели много счастливых воскресений перед моим отъездом на войну. Только грохот пушки тревожил меня и заставлял думать, не грежу ли я.

Я долго глядел на Катрин. Она мне казалась очень красивой.

«Но где же тетя Гредель? — думал я. — Как я добрался до дома? Может быть, мы уже женаты с Катрин? Боже, вдруг все это сон?»

Наконец я осмелился тихо окликнуть девушку:

— Катрин!

Она обернулась и воскликнула:

— Жозеф… Ты узнаешь меня?

— Да, — отвечал я и протянул руку.

Она подошла, и я ее крепко поцеловал. Мы оба плакали.

Снова раздались пушечные выстрелы, и я с тревогой спросил:

— Что это я слышу, Катрин?

— Это пушка Пфальцбурга, — отвечала она, целуя меня еще сильнее.

— Пушка?

— Да, город в осаде.

— Пфальцбург? Так неприятель во Франции?

Я больше не мог произнести ни слова. После стольких страданий и слез, после того как на полях битвы полегло два миллиона человек — неприятель вторгся во Францию! Несмотря на всю мою радость увидеть Катрин я ни на секунду не мог отвлечься от этой печальной новости.

Да, мне пришлось увидеть, как немцы, русские, шведы, испанцы, англичане оказались господами во Франции. Они держали гарнизоны в наших городах, брали в наших крепостях все, что им хотелось, оскорбляли наших солдат, заменили наш флаг своим и поделили между собой все наши завоевания, включая те, какие были сделаны еще во времена Республики. Мы слишком дорого поплатились за десять лет славы!

Но вернусь к моей истории.

Через пятнадцать дней после битвы при Ханау тысячи повозок с ранеными и больными ехали через Пфальцбург.

Тетя Гредель и Катрин, стоя у порога дома, глядели на этот печальный кортеж. Проехало уже больше тысячи двухсот телег, а меня не было ни в одной из них. Тысячи отцов и матерей сбегались за десятки миль и тоже стояли вдоль дороги, отыскивая своих сыновей среди раненых. И многие вернулись домой, не найдя своих близких!

На третий день Катрин узнала меня. Я лежал с другими несчастными и все мы были с ввалившимися щеками, исхудавшие до костей, умирающие от голода.

— Это он! Это Жозеф! — крикнула Катрин.

Никто не хотел верить этому. Даже тетя Гредель долго всматривалась, прежде чем сказать:

— Да, это он! Надо вынуть его из телеги… Это наш Жозеф.

По ее просьбе меня перенесли к ним в дом. За мной стали ухаживать. Страшная жажда мучила меня, и я все время кричал: «Пить! Пить!» Никто в деревне и не надеялся, что я выживу, но воздух родины оказался для меня целительным.

Через шесть месяцев, 8 июля 1814 года, мы отпраздновали нашу свадьбу. Дядюшка Гульден, любивший меня, как сына, принял меня в качестве компаньона в свое дело. Мы стали жить все вместе, и, казалось, были самыми счастливыми людьми на свете.

Войны закончились. Союзники ушли к себе. Император уехал на остров Эльбу. На престол вступил Людовик XVIII. Но Наполеон еще не собирался сдаваться.

Хочется верить, что мой рассказ о кампании 1813 года убедит молодежь, как призрачна военная слава, и покажет, что настоящее счастье возможно только там, где царят мир и свобода. Если окажется, что эта история была действительно полезна и интересна, тогда я поведаю о том, что было дальше, и расскажу вам о Ватерлоо.