Маленькие трагедии большой истории - Елена Съянова

Когда герцог Брауншвейгский наступал на Париж, грозя превратить его в пустыню, Париж начал вооружаться. А в ее салоне мужчины часами упражнялись в словоблудии: распустить Коммуну, эвакуировать правительство, не давать парижанам оружия… Слова, речи, болтовня… «Не то, не так… – отстукивало сердце Манон. – Не дразнить Коммуну. Пусть вооружается, пусть дерется и пусть падет, наконец!» Она ясно видела эту картину: последний санкюлот и последний пруссак в предсмертных объятьях валятся на площади Пик…

Но в тот вечер, когда правительство ее мужа решало судьбу Франции, Манон никак не могла заставить себя заговорить. Вокруг яростно спорили, а она сидела молча, глядя в пол. Они вопили и махали руками, а она невольно, сама того не замечая, прикрывала ладонями живот, словно защищая что-то. Она знала, что лишает ее воли. Другая обманулась бы, – Манон – никогда! У мужчин честолюбие в голове; снующие вокруг него мысли могут сбить его с толку, зато у женщин оно под сердцем и всем распоряжается, пока ему там не помешали…

В тот вечер, так ничего и не сказав, Манон ушла в спальню. Ее мутило, и она прилегла. То поджимая ноги в животу, то вытягиваясь, она разглядывала свое безволие, похожее на светлый колеблющийся шар, над которым властно пульсировало ее сердце. Но шар ему не противился; он совершал что-то свое, нежное и могучее, как та непостижимая субстанция, из которой сотворяются нимбы над головами святых.

Ей шел тридцать восьмой год. Это дитя, зачатое от любимого, было ее последним шансом.

Промучившись до рассвета, она встала и прошла в кабинет мужа. Аккуратно выведенное слово «Декрет», под которым не стояло ни единого слова, сказало ей все: решения они так и не приняли. Ролан спал на диване, согнув острые колени. Коричневый камзол с протертыми рукавами, которым он накрылся, – предмет насмешек парижских острословов, весь сбился у него вокруг шеи… «Лучше быть бедным и живым, чем богатым и на фонаре… хе-хе», – так рассуждал ее муж. И не лгал: они и впрямь жили в долг, у них ничего не было, кроме расчетов на славу и власть. Он тоже был честолюбив, ее муженек, и на многое смотрел сквозь пальцы.

Манон снова почувствовала тошноту. Она вернулась в спальню, легла и, подняв рубашку, положила на живот руку. Ее ладонь светилась…

Она так хотела это дитя! Последний шанс, казавшийся бесповоротно счастливым, ускользал и таял в бесповоротной неумолимости решающего дня.

Разбудив горничную, Манон велела собрать все необходимое и ждать в карете. Она вернулась через сутки – бледная трепещущая оболочка, а под нею – «торпейская скала», с которой предстоит сбросить всех врагов партии Жиронды.

Но именно с этого дня мужчины ее партии как-то непостижимо переменились: они перестали ее слушать. Манон утратила над ними былую власть. Может быть, оттого, что теперь, когда она ничего уже не боялась, их объединил страх. Страх всегда ведет к поражению. И совершая ошибку за ошибкой, партия власти покатилась к гибели.

«Революция – это я», – так написала о себе первая женщина-политик новой истории Манон Ролан, написала, возможно, до конца не сознавая, насколько близка к трагической истине.

Анатомия вождя

Британский премьер-министр Вильям Пит проводил политику, не всегда понятную современникам. Например, изгоняя из страны публициста Томаса Пейна, как личного врага короля, Пит демонстративно принимал на острове гораздо более радикальных политиков революционной Франции. Кто только не побывал в девяностые годы в Лондонской эмиграции: от Лафайета до Дантона. Правило было единым для всех – жить тихо, помалкивать. Только в одном случае Пит сделал исключение. Когда в декабре 1791 года с палубы корабля на английскую землю ступил главный смутьян и радикал новой Франции Жан-Поль Марат, британский премьер в первые же дни сделал ему деловое предложение – о продолжении политической деятельности на острове.

По свидетельству политика и драматурга Ричарда Шеридана, встреча премьера с журналистом состоялась 29 декабря 91-го года. Остается надеяться, что великий сочинитель социальных драм Шеридан ничего не исказил в тексте этого диалога, во время которого находился в соседней комнате.

– Здесь, в Англии, я стремлюсь объединить всех, кто выступает против войны, которую Франция стремится навязать Европе, – начал Пит. – Я прочел все ваши статьи против войны и считаю их чрезвычайно эффективными.

Пит говорил без пауз, ровным голосом, точно читал скучное письмо.

Марат смотрел на его башмаки, узкие, на высоких, скошенных внутрь каблуках. На последней фразе его взгляд подпрыгнул и уперся в колени премьер-министра, туго стянутые обручами манжет. Скверная мода, при которой застаивается кровь и отекают ноги…

– Герцог Орлеанский опасается, что Франция, еще сохраняющая единство, выиграет войну и Людовик удержится на троне. Ослабленная же революцией Франция будет побеждена и разделена, как теперь делят Польшу, не так ли?!

Марат перевел взгляд повыше:

– Да, так. Орлеанский согласен на корону королевства «Париж».

– По-вашему, войны можно избежать?

– Едва ли.

– Тогда почему вы против войны? Война могла бы короновать ваш лозунг «Свобода, равенство, братство».

– Выиграв свободу, Франция не получит ни равенства, ни братства. Но если в республике Париж, все будут равны и все будут братья, я – за республику Париж, – ответил Марат.

– Разрушить великое государство, чтобы в стенах Парижа уравнять умных с глупыми, деятельных с праздными, достойных с порочными, избранных и сброд?! Отхожий двор в Сент-Джеймской гостиной?! Что принесет такой эксперимент, кроме жесточайшего из разочарований?!

– Я думаю, он перенастроит души, – был ответ.

Теперь они смотрели друг другу в глаза, и Пит ощутил холодок у висков, а под сердцем жженье. Пуаза затянулась. Премьер-министр с трудом заставил себя заговорить:

– Республика Париж устроит Британию более, нежели королевство Франция, Вы можете остаться в Лондоне или отправиться в любой другой город и продолжить начатое дело. Вся ваша корреспонденция будет без промедления доставляться во Францию.

Премьер сделал паузу, ожидая вопросы. Они не последовали. Собеседники простились.

Покидая гостиную, Вильям Пит почему-то, ни минуты не сомневался, что его предложение не будет принято, а этот безумец немедленно вернется во Францию, где его не минует скорая смерть. Так и произойдет.

«Независимый журналист в эмиграции должен или замолчать раз и навсегда, или очень скоро может оказаться за полшага до государственной измены, точнее… за полслова», – эти слова Марата были написаны им не об эмигрантах-роялистах, а о себе самом.

А вот что написал после той встречи Вильям Пит:

«Я всегда ставлю самые простые принципы и самые незначительные идеи выше самых сильных чувств. Так я служу стране, благо которой рассчитано мною с математической точностью. Люблю ли я мою Англию? Я люблю ее всем сердцем, в котором работает мой мозг. Сегодня я говорил с человеком, чье сердце в его голове; а его чувства выжигают его принципы, и это самое страшное из анатомических устройств, коему нет точного слова в английском языке. Если я лидер, то кто он? Французское chef также не пригодно. Может быть, испанское caudillo или немецкое furer?».

Тяжелее венца

Ни один из виновных в смерти Павла Первого не достиг ни одной из поставленных целей. «Высшее законодательство» имеет простую и всем известную «статью»: «Благие намерения не в счет, если содеянное окрашено кровью».

Но помимо Высшего Судии, вынесшего приговор убийцам Павла, в этом деле имелся и судебный исполнитель, тюремщик и палач в одном, женском лице.

«Она преследовала этих людей неустанно, и ей удалось удалить всех, устранить их влияние, положить конец их карьере. <…> Все они умерли несчастными…»

Фон Пален, игравший роль патриота России, всячески отгораживавшийся от «гнусных убийц»… самый хладнокровный, энергичный, расчетливый… учел все, кроме… вдовы – Марии Федоровны.

«Пока Пален будет в Петербурге, я туда не вернусь», – таково было слово матери Александра, и его оказалось достаточно. Уже летом 1801 года император подписал приказ об увольнении со службы генерала от кавалерии Палена. Он переживет Александра всего на несколько недель; последние годы 11 марта, в день убийства, будет напиваться до полусмерти, чтобы опамятоваться не раньше следующего дня.

Вторым был Никита Панин, племянник незабвенного воспитателя Павла – Никиты Ивановича Панина. Мария Федоровна долгое время упрямо отказывалась верить в злонамерения Панина, и только после записки Александра, в которой он, не имея духа на разговор, в письменной форме сообщил матери об участии Панина в заговоре, все для нее сделалось ясно. Ненависть к Панину была тем сильнее, чем больнее она обманулась. Опала Панина, убийственная, при его энергии и работоспособности тянулась тридцать три года; он умер в одиночестве и полном забвении. А ведь именно его декабристы называли «духовным отцом своего свободомыслия».