Маленькие трагедии большой истории - Елена Съянова

«Что касается второго, то я не дала бы за него и десяти копеек; возможно, что я очень ошибаюсь, но думаю, что он не жилец на этом свете», – таким печальным пророчеством императрица встретила рождение своего второго внука Константина.

Он родился крохотным и слабым – таким же, как его отец Павел; он вообще был удивительно похож на отца, и, возможно, Екатерина на первых порах просто боялась привязаться всею душой к существу, которое будет у нее отнято. Но Константин не просто выжил, преодолел все детские болезни, хорошо развивался, он очень скоро сделался эмоциональным центром стремительно растущей императорской семьи. Именно он, а не его брат Александр, как принято считать, был тем ребенком, вокруг которого кипели страсти, вспыхивали конфликты, сходились непримиримые взгляды поколений. Если над головой маленького Александра родители и бабушка порой скрещивали мечи, то он своими детскими ручками умел их развести и подобно двуликому Янусу улыбнуться на обе стороны. Константин же норовил и сам схватиться за меч и всем состроить рожи. Чувство юмора у Константина Павловича было соразмерно разве что суворовскому, а со временем, так же, как у великого полководца, оно выродилось в почти болезненную ироничность, за которой прятались ранимое сердце и совесть.

Константина любили. Бабушка Екатерина только с ним позволяла себе быть слабой, так же как и брат его Александр, хотя друг с другом Александр и Екатерина всегда, что называется, сохраняли лицо. Его любила и уважала капризная гвардия, его любили друзья, а точней сказать, друзья у него были. Любил отец, а сказать точней – Павел ему верил.

Незадолго до смерти императору нашептали и даже показали какие-то бумаги, что Екатерина якобы, предполагая передать престол напрямую внуку Александру, посвятила в эти планы и Марию Федоровну. А она – верная, милая, любящая Мари ничего ему, Павлу, об этом не сказала. Хотя он понимал, что жена просто безумно испугалась того последнего, непоправимого, предсмертного разрыва матери с сыном, потому и не донесла. Все понимал Павел Петрович, но… как прошла эта трещина между ним и супругой, так и не могла уже зарасти. Была еще родная душа – дочь Александра, но она вышла замуж и покинула родительский дом. Был «верный пес» Алексей Андреевич Аракчеев, но уж больно хвостом вилял и стал раздражать Павла. Остался, по сути, один – сын Костя – взрывной, дерзкий, но до последнего уголка души ему, отцу, открытый, всей кровью преданный, свой.

Убийство императора Павла Первого совершалось по известному истории сценарию: тщательно спланированный не без участия иностранной спецслужбы заговор был осуществлен толпой пьяных, безумно трусящих придворных отморозков. Однако оказался в этой трагедии один эпизод – не то дикая импровизация судьбы, не то чья-то спланированная, особо изощренная жестокость. Когда Павла душили, его мутнеющий взгляд выхватил из толпы красное пятно – красный кавалергардский мундир, который в последнее время часто носил Константин, и Павел, уже не различая лица, почти обезумев от стесненного дыхания, прохрипел умоляюще, мысленно обращаясь именно к нему и только к нему – к сыну, Косте: «Воздуху…».

А дальше – по законам исторического жанра – отнюдь не тишина, а свистопляска. И липкая паутина фальсификаций, в которых запуталась истина.

Но, даже не зная ее, многое можно рассудить по-человечески: был бы Константин заговорщиком, хотел бы царствовать – царствовал бы! А был бы трусом, не прошел бы с армией два славных похода ее – Итальянский и Швейцарский, не был бы с Багратионом в авангарде, не лез бы в пекло под Треббией и не заслужил бы от Суворова высшей похвалы: «Солдат!».

Красная вспышка сомнения в сыне, разверзшая для отца предсмертную бездну, была за что-то наказанием Павлу. Личная трагедия, его маленький царский ад.

Бедный, бедный Павлик, или… Джордж Сорос против Сергея Морозова

Отец Павлика Морозова Трофим Морозов, бросив семью в нищете, ушел к молодой женщине. Мать Татьяна не простила; и с ее подачи и из-за собственной грубости, пьянок, равнодушия к детям отец скоро сделался в глазах сыновей негодяем. Тем более что, живя с другой, повадился приходить в брошенный им дом и избивать жену. Когда отца привлекли к суду, старший сын Павлик подумал: так его! Когда враги отца – веселые, горластые, толковавшие о новой жизни, тянувшие куда-то ввысь из клюквенного болота, попросили двенадцатилетнего подростка дать показания против отца, Павлик дал. Потому что враги отца теперь были ему друзьями. Потому что и сам считал, что негодяй отец! Раз мамку бросил, еще и дерется! Предатель, кулак-мироед – самое ругательное тогда слово на деревне! И пусть его посадят! Легче будет жить! И Павел показания дал и тем, кто, по выражению современных психотерапевтов, «разрулил для своей семьи тяжелую жизненную ситуацию».

Дед Павлика Сергей, отец Трофима, от поступка внука сначала впал в оторопь: и прежде, случалось, враждовали сыновья с отцами; деля нажитое, и кровь могли пустить… Но чтобы пойти против отца по начальству, чтобы с властью, да против отца… не было еще такого позору!.. Что за времена?! Да и черт с ними – решил дед Сергей: времена не переломишь, а Пашку сам проучу! И принялся лупить внука, дурь из него вышибать. А что еще мог он противопоставить горластым мечтателям – новым друзьям Пашки?! Устои, семейные ценности?! Сын Трофим сам их разрушил.

Лупил, впрочем, недолго. Потому, что вскоре, в лесу, куда дети ходили по ягоды, двух братьев Морозовых нашли мертвыми.

Из протокола, составленного местным милиционером Титовым:

«Морозов Павел лежал от дороги на расстоянии десяти метров, головою в восточную сторону. На голове надет красный мешок. Павлу был нанесен смертельный удар в брюхо. Второй удар нанесен в грудь около сердца, под каковым находились рассыпанные ягоды клюквы. Около Павла стояла одна корзина, другая отброшена в сторону. Рубашка его в двух местах прорвана, на спине кровяное багровое пятно. Цвет волос – русый, лицо белое, глаза голубые, открыты, рот закрыт. В ногах две березы. Труп Федора Морозова (четырех лет) находился в пятнадцати метрах от Павла в болотине и мелком осиннике. Федору был нанесен удар в левый висок палкой, правая щека испачкана кровью. Ножом нанесен смертельный удар в брюхо выше пупка, куда вышли кишки, а также разрезана рука ножом до кости».

Кто и за что убил этих детей – это по-разному и в разные времена решали и решают разные взрослые. Рассматривается, конечно, один Павлик; четырехлетний Федя, понятно, подвернулся убийце под руку, как «кроткая Лизавета» – Раскольникову. Хотя именно убиенный Федя своей разрезанной до кости ручонкой вроде бы отводит подозрение от деда Сергея. Впрочем, как знать: лихорадка гражданской бойни могла сделаться смертельной для любого человеческого чувства. Случайно встретив на клюквенном болоте внуков, собирающих красную ягоду, дед Сергей мог снова начать лупить Пашку, а тот, ощущая поддержку веселых парней, забыл, что нет их рядом, и мог так раздразнить деда, что тот озверел и с мыслью о чертовом семени, пырнул ножом «чертенят».

Что же произошло тогда на самом деле, мы не знаем.

Зато знаем вот что: фонд Джорджа Сороса выделил 7 тысяч долларов на восстановление музея Павлику Морозову в селе Герасимовка. По этому поводу журналист задал эксперту фонда вопрос:

– Получается, что капиталист Сорос выделил деньги на музей, посвященный раскулачиванию людей с достатком?

– Его это не смущает, – был ответ. – Он доверяет российским специалистам: раз этот проект нужен российской культуре, то почему бы не выделить ей такой грант?!

Американский ребенок давно «разруливает тяжелые жизненные ситуации», не ожидая, пока его покалечит или убьет отец-тиран, – сам идет к адвокату. Выигрывает суд ценой тяжело раненной или убитой психики.

Привьется ли это российской культуре, то есть культуре российской семьи: дети против родителей – по начальству? Джордж Сорос против деда Сергея?

Но тут кто бы ни выиграл… Бедный, бедный Павлик!

«Революция – это я!»

«Революция – это я», – так написала о себе «первая леди» тогдашней Франции, супруга министра внутренних дел, Манон Ролан де ла Платьер. «Революция – это я», – так ощущала себя эта женщина-мотор партии власти, той власти, которая родилась в ее воображении, дозрела в голове и была вытолкнута в мир усилием воли. Так или не так – судят историки; современникам же это было очевидно и невероятно! Париж гадал: как чертовой бабе удается заставить слушать себя лучших ораторов Национального собрания!? Как смогла она оставить за собой, женщиной, последнее слово?! «Единственный мужчина в партии Жиронды – это мадам Ролан», – так говорили парижане.

Это был высокий удел и тяжкий труд. Чтобы исполнять его, нужно было слушать революцию каждый ее день, каждый час. Манон первой поняла, что революции прискучили речи. Потоки слов, как ветры над океаном, баламутили воду, взбивали пену, гнали волну, топя чьи-то суденышки. Но океан дышал и двигался от иных причин. Его дыхание, терпкое и жаркое, Манон ощущала на площадях Парижа.