Отречение от благоразумья - Андрей Мартьянов

— Пану понравится, — отозвался Мотл. — там очень необычно. Для христиан.

Из-за проклятого мальчишки я тем вечером едва не умер от страха во цвете лет. Но ничуть не жалею об этом походе.

— Там начали хоронить давно, — просвещал меня рыжий юнец по дороге, — и только иудеев. Место, как бы это сказать пану, превесьма замечательное. Будто оказываешься в преддверии царства смерти и стоишь на его пороге.

«Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу...» — вспомнил я строки из апокрифической поэмы Данта Флорентийского, когда мы свернули с улицы за мшистую каменную ограду кладбища, — Действительно, похоже...»

Стремительно темнело. Во-первых близился закат, а во-вторых подходящие с запада к городу грозовые тучи уже висели над отдаленным холмом Града, но пока еще можно было видеть сравнительно хорошо. Древнее еврейское кладбище и впрямь являлось отдельным мирком не похожим ни на что известное мне прежде. Тесное нагромождение покосившихся пепельно-серых каменных плит — квадратных, конических и закругленных, напоминало зубы некоего забытого чудовища, чьи выветрившиеся челюсти остались валяться посреди Праги. Незнакомые и притягательные своей чуждостью узоры, надписи выбитые известными мне после саламанского колледжа Девы Марии еврейскими буквами, Давидовы звезды, контуры семисвечий, строки Торы... Даты очень старинные. Вот захоронение 1239 года по христианскому счету, 1407, 1503, другая могила вообще принадлежит новейшим временам. Только как можно хоронить настолько тесно? Плиты стоят не просто впритык, а буквально одна на одной!

Завороженный напряженной тишиной кладбища я двинулся вперед по узкой тропинке извивающейся среди надгробий. Чувствовалось, как этот погост следит за мной, чужаком, так, будто имеет свой вечно настороженный разум и силу способную остановить возможного осквернителя. Чахлые кривые деревца вытягивавшие длинные ветви к моей голове, виделись в полумраке и внезапно появившейся туманной измороси тощими змеями или лапам чудовищ антиподного мира, ветер внезапно стал очень стылым, буквально ледяным... Признаться, меня пробила дрожь.

В Саламанке уважаемые преподаватели накрепко вбили мне в голову, что опасаться нужно не столько нечистой силы, сколько ее слуг-людей, чьи руки сжимают кинжал, пузырек с ядом или мешочек с нечистым золотом. Иезуиты не суеверны — мы отлично знаем, что прадедушкины предрассудки в тяжелой ситуации могут только повредить. Однако здесь, в сердце древнего и непонятного прагматическому разуму города, в сгущающейся полутьме я начал ощущать себя крайне неуютно.

— Пан, — еврейский мальчик потянул меня за рукав и поежился, — Пан, идемте обратно в город. Ночь наступает, мало ли что случится...

«Что еще может случиться в этом жутком месте??»

— Дорогу помнишь? — по возможности уверенным и хладнокровным голосом спросил я Мотла, однако получилось не слишком убедительно. Я видел, что даже привыкший к особенностям бытия гетто парень робеет, а что теперь говорить обо мне, иезуите, оказавшемся посреди Универсума, насквозь чуждого католику? — Кажется мы далеко забрались.

— Далеко, — уныло подтвердил Мотл. — Заблудимся в тропинках на ночь глядя. Хотя постойте.. Ой, вельможный пан, вы гляньте! Я ж знаю это место!

Юнец ткнул пальцем в надпись на одной из плит. С трудом разобрав во мраке еврейский алфавит, я прочел: «Натан Бен Тахар-лев»

— И что?

— Это мой дядя со стороны папашиного дедушки! — куда бодрее сообщил проводник. — сворачиваем на вторую тропку налево и выходим на противоположный конец кладбища, к садам над Влтавой. А потом пан может идти по берегу до Карлова моста и сразу на Малу Страну.

Мальчишка был совершенно прав. Некрополь кончился сам собой, едва мы прошли около трехсот шагов и перед нами появилась широкая незастроенная поляна за которой встала гряда черных деревьев. В отдаленных высотах мерцали сквозь туман и начинающийся дождик смутные пятнышки факелов на стенах Града. Оставалось только не переломать ноги о древесные корни запущенного парка и выбраться на мощеную набережную Старого города.

И тут Мотл сдавленно завизжал. Будто лисенок попавший в капкан.

— Что?? В чем дело? — схватившись за шпагу я судорожно оглянулся, однако понял: оружие сейчас не поможет. Если только молитва и Святой крест.

Прямиком на нас двигался дом, если только это видение можно было назвать столь привычным каждому человеку словом. Показавшийся мне гигантским черный силуэт здания под двускатной крышей выплывал из колеблющихся туманных полос, медленно пересекая лужок точнехонько меж кладбищем и зарослями. Дом словно летел над землей, при этом вокруг стояла гробовая тишина, делавшая зрелище вполне достойным пера только что упоминавшегося мною Данта. Мотл пискнул еще раз, прижался ко мне, и я почувствовал, как его колотит. Впрочем, мои ощущения мало отличались от панического состояния проводника.

Вот она, ожившая легенда: Холодная Синагога, проклятие и самое жуткое пугало пражского гетто. Я наслушался леденящих кровь рассказов об этом фантоме еще в Париже, где некоторые эзотеры из окружения Леоноры Галигай с болезненным наслаждением обсасывали расплывчатые слухи о незримой обители тайн Каббалы и древних заветов Палестины... Но чтобы увидеть ее самому?..

Я мигом вспомнил все, что мне было известно и постарался отсеять наиболее глупые вымыслы. Получилось выстроить крайне скупой пейзаж: это здание постоянно перемещается по городу, ночами возникая то в одном, то в другом месте, заходящий в двери призрачного дома исчезает навсегда, увидеть Холодную Синагогу — к беде и несчастью, а прикоснуться к ее стене — навсегда отдать душу... Кому? Даже не дьяволу, но чему-то похуже, силе, с которой христиане вообще никогда знакомы не были...

Изо рта валил пар, мороз усиливался и я наконец понял, отчего призрака назвали своим именем — от Холодной Синагоги волнами исходила промозглая стылость заставлявшая жухнуть траву и охладевать человеческое сердце. Воздух вдруг наполнился шелестящими, едва различимыми звуками — отдаленное пение шамесов, гортанные шепотки множества людей, тихие вскрикивания, незнакомая музыка... Бежать было невозможно. Позади город мертвых (я в панической растерянности оглянулся и едва не взвыл — вершины могильных плит засияли синеватым гнилушечным огнем), впереди — смертоносный призрак, а по бокам почти непроходимые ивовые заросли, которые, в добавление ко всем мрачным сюрпризам этого вечера, начали отчетливо шевелиться.

Pater Noster произнесенный почти неслышной скороговоркой не помог, Дева Мария и все святые остались глухи: надо полагать в райских кущах сейчас ни у кого не было времени обратить внимание на почти истерические призывы какого-то занюханного иезуита. Я так и представил себе скривившегося Игнациуса Лойолу, который, отложив арфу, презрительно бросил восседающему на облачке рядом Доминику Гусману: «Пусть сам выпутывается, не ребенок».