Культурно-историческая психология – наука будущего - Майкл Коул

Несмотря на подобные проблемы, однако, в 1960-х годах и в последующие десятилетия изучение развития становится одним из наиболее популярных направлений кросс-культурных исследований. Основную роль в подъеме кросс-культурных исследований развития сыграла международная обстановка, созданная усилиями по перераспределению сфер влияния в мире после Второй мировой войны.

В первые годы войны ряд специалистов в области социальных наук участвовал в проектировании послевоенного мира в сотрудничестве с различными организациями Объединенных Наций, в частности, с ЮНЕСКО (Lipset, 1980; UNESCO, 1951). Было совершенно ясно, что послевоенное восстановление будет, в частности, означать для колониальных империй необходимость предоставления независимости зависимым странам и что странам индустриального мира придется вступить в более равноправное взаимодействие с бывшими колониями. Эти перемены воспринимались как развитие и в социальном, и в политическом, и в психологическом планах.

Чтение документов ЮНЕСКО 1940-х и 1950-х годов создает непреодолимое впечатление, что идеи XIX в. о культуре и психике сохранились в неприкосновенности. Исходный пункт проектных документов ЮНЕСКО состоял в том, что низкие уровни экономического, политического и культурного развития связаны с невежеством, которое блокирует экономические перемены, придуманные для мира этими архитекторами будущего.

В том же духе экономист Дэниэл Лернер утверждал, что ключевым свойством современного мышления является способность принимать точку зрения другого человека и проникать в нее (Lerner, 1958). Д. Лернер был вполне убежден в связи между психологическими особенностями современного человека и современной экономической деятельностью. Способность принять точку зрения другого, писал он, «… является навыком, абсолютно необходимым для выведения людей из первобытного состояния. Для нас интересно прояснить, каким образом человек, в высокой степени обладающий эмпатией, может также стать покупателем в магазине, слушателем радио и избирателем» (Lerner, 1958, р. 50). У необразованного примитивного человека, по Д. Лернеру, нет этого вида эмпатии, вследствие чего он и не может войти в современные экономические и политические отношения.

Краеугольным камнем стратегии «несения культуры» в неевропейский мир и выведения людей из нищеты и невежества было обеспечение для них современного образования. Существовало два взгляда на то, как можно было решить эту задачу наилучшим образом. Первый состоял в том, что этим людям нужно было дать «базовое» образование. Ядром идеи базового образования было представление о некоей «грамотности-на-практике», которая должна была дать людям больший контроль над окружающей их средой и больше информации о влияющих на их жизнь мировых событиях (UNESCO, 1951; VanRenberg, 1984). Идея базового образования не подразумевала обязательного создания систем формального образования, многие полагали, что наилучшим решением было бы обучать неформально, в контексте повседневной деятельности (UNESCO, 1951). Базовое образование является в культурном отношении консервативной просветительской стратегией, поскольку предполагает, что грамотность будет обслуживать сложившиеся у людей ценности и что люди будут продолжать жить в тех же местах и выполнять более или менее ту же работу, что и прежде. Формальное образование, напротив, предполагает, что детям предстоит получить иной жизненный опыт за пределами привычного для них сообщества (Serpell, 1993). Несмотря на свою привлекательность для реформаторов образования, идеи базового образования не выжили при переходе из кабинетов ЮНЕСКО в коридоры местных министерств образования. Вместо этого началось распространение формального образования, построенного приблизительно в европейском или американском стиле в зависимости от того, чьей колонией та или иная страна была прежде. Детей записывали в школы, где они, набитые по пятьдесят и более человек в классе, читали учебники, выведенные из употребления в Миннеаполисе за 10 лет до этого.

Именно в 1960-х и 1970-х годах действительно начинается и психология как таковая и кросс-культурные психологические исследования по проблемам развития, в частности.[23] Вопрос о влиянии обучения на развитие оказался в центре кросс-культурных исследований благодаря предполагаемой связи образования с экономическим, а также и когнитивным развитием.

Исследовательские программы, во множестве возникшие в середине 1960-х годов, различались по основным элементам анализа при изучении развития, по своим теоретическим представлениям о влияниях культуры на когнитивное развитие и по их подходам к методологическим проблемам (обзоры и библиографические материалы, касающиеся этих программ, см. в Berry, Poortinga, SegallandDasen, 1992; LCHC, 1983; Segall, Dasen, BerryandPoortinga, 1990). Я коротко подытожу и сравню некоторые основные линии этих исследований.

Усилия превратить образование в движитель быстрого экономического и социального развития стран, которые теперь называют менее развитыми, и привели меня в кросс-культурные исследования. В течение 1960-х годов многие африканские страны при поддержке Объединенных Наций и ряда национальных организаций, таких, как Агенство международного развития и Корпус мира, расширяли свои образовательные системы. Несмотря на значительную внешнюю помощь, это движение сталкивалось с множеством проблем, не последней из которых был эндемично низкий уровень результатов обучения. Наряду с другими специалистами за помощью и советом обратились и к психологам.

В 1963 г. меня привлекли в качестве консультанта к проекту, направленному на повышение учебной успешности детей, живших в Либерии (Западная Африка). Инициатором этого проекта был Джон Гэй, преподававший в Каттингтонском колледже – небольшом епископальном колледже в центре территории, населенной народом кпелле. За десятилетия преподавания в этом колледже и соседней деревне он заметил, что местная молодежь испытывает гораздо больше трудностей в освоении математики, чем учащиеся в Соединенных Штатах. На семинаре по проблемам преподавания математики, который собрал педагогов из всей прилегающей к Сахаре части Африки, он встретил ученых, заинтересованных в применении модной тогда «новой программы по математике». Дж. Гэй полагал, однако, что подобные программы требуют серьезных усовершенствований. Он сумел добиться необходимой поддержки, чтобы привезти в Либерию группу ученых для изучения местных математических представлений и действий в надежде, что сумеет разработать программу, основанную на местном материале. Я был психологом в команде, посланной ему на помощь.

Это был странный выбор, обусловленный больше моей готовностью поехать туда, чем какой бы то ни было особой опытностью. На выпускных курсах я изучал ту область психологии, которая известна как математическая теория научения. Она использовала алгебру и теорию вероятности для построения моделей научения. Этот вид теоретизирования основывался на данных экспериментов, моделировавших простые учебные и творческие задачи. На более ранних курсах я прослушал введение в антропологию, но никогда в моем образовании не было методов полевой работы, изучения развития человека и проблем образования. Меня послали в Либерию, предупредив об отъезде за две недели, которых едва хватило, чтобы сделать необходимые прививки и найти Либерию на карте. Приехав, я стал расспрашивать преподавателей о трудностях, которые дети испытывали в школе, особенно о трудностях с математикой. Список интеллектуальных затруднений, которые испытывали дети этого племени, оказался длинным. Они с трудом различали геометрические формы, так как у них, говорили мне, были большие проблемы с восприятием. Это делало для них невозможным решение даже самых простых составных картинок-головоломок, и я несколько раз слышал, что «африканцы не справляются с головоломками». Я также узнал, что африканцы вообще не умеют классифицировать и что, оказавшись перед выбором, подумать или запомнить, они прибегают к механическому запоминанию, в котором они, как утверждалось, чрезвычайно сильны.

Эти суждения, в которых слышны отзвуки европейских предрассудков столетней давности о примитивном мышлении, хотя я тогда этого и не понимал, основаны на ущербной модели культурных различий. Человек, не справляющийся с головоломкой, должен иметь перцептивные проблемы; ребенок прибегает к механическому запоминанию не в ответ на способы преподавания в школе, но вследствие привычек, коренящихся в культуре. Совершенно интуитивно мне не хотелось верить в эти обобщения. От неспособности справиться с головоломкой до общей перцептивной недостаточности – немалое расстояние.

Посещения школ открыли мне основания некоторых из этих суждений. Во многих классах я видел учащихся, занятых механическим запоминанием. От них не только требовалось рассказывать по памяти длинные отрывки из европейской поэзии, которые они не могли понимать, но, казалось, дети были твердо убеждены, что и математика тоже была предметом для заучивания. Учителя жаловались, что когда они, показав пример вроде 2+6=? в классе на уроке, затем давали пример 3+5=? при контроле, ученики протестовали, утверждая, что такая проверка несправедлива, поскольку содержит материал, не рассмотренный на уроке. Подобные сцены случаются и в американских классах, но в либерийских классах они, по моим наблюдениям, происходили непрерывно. При встречах с местным населением, чья жизнь организована в формах традиционных культурных практик, а не в виде некоего сектора современной экономики, для поддержки которой и вводилось школьное обучение, я получал совершенно другое впечатление об интеллектуальных способностях кпелле. На переполненной рыночной площади люди торговали всеми видами товаров, от традиционных, таких, как рис, разделанное мясо или ткани до современных, таких, как детское питание, металлические изделия и строительные материалы. В местных автобусах я не раз бывал обсчитан водителями, которые при этом не испытывали, видимо, никаких трудностей, заставляя некую единую формулу, учитывавшую расстояние, качество дороги, качество автомобильных рессор и число пассажиров, работать себе на пользу.