Русские снега - Юрий Красавин

Тоня понизила голос до шепота:

— Говорит: такая директива пришла из центра.

— Из какого центра?

— Откуда я знаю!

Признаться, известие об уполномоченном поначалу несколько приободрило: хоть бы и из тридцатого года, а раз откуда-то прислали, значит, о Пилятицах да о Лучкине помнят где-то там. Но художества насчёт коллективизации… Тут опять надо бы удивиться, но Ваня устал уже удивляться в этой нелепой жизни. Вот войди сейчас корова в церковь и скажи человеческим голосом: «Здорово, народ честной!», и ту не удивился бы. Чего ж спрашивать с почтальонки-то Тони! И она тоже привыкла.

Тоня рассказала, что всю скотину в Пилятицах уже свели с частных дворов на общий двор, Мухин там распоряжается, кому сколько дать молочка, а кому не давать. Талоны выписали на каждую душу — в талоне написано, что и сколько можешь получить. Вот, скажем, на том дворе сбивают сметану в масло, так обещают разделить по сто или двести граммов на каждый талон, но пока ещё не делили. То же и с курицами: вроде бы, станут награждать десятком яиц победителей социалистического соревнования. Но это потом, а пока что куры, которые и неслись, с перепугу нестись перестали. Так что их — варят да жарят. Это для неимущих, Мухин говорит, а ест сам, поскольку, мол, он главный неимущий, у него-де нет ничего, кроме револьвера. А при нём прихлебатели…

— Самогонку гонят, — пояснила Тоня. — Каждый вечер у них заседание с выпивкой и закуской — разве куриц напасёшься! Уж поросенка нынче зарезали и теленка.

Мухин, оказывается, успел начисто раскулачить четыре семейства в Пилятицах — всё ихнее добро отобрали, самих хозяев арестовали и намеревались куда-то сослать. Тоня называла фамилии раскулаченных, и одна из них — Устьянцевы — сильно взволновала Ваню Сорокоумова.

Он и себе не признался бы, что весь этот поход предпринят им из-за Кати: хотелось хоть как-нибудь проведать, как она и что с нею — хотя бы просто узнать стороной, как и что, и вернуться в Лучкино. Всё остальное было второстепенно, поскольку он догадывался, что и магазин пуст, и связи с городом нет, никакой помощи он оттуда не получит.

— Мухин Василию Морковкину ухо прострелил. Ты, говорит, контра и шпион. Я, говорит, тебя шлёпну без суда и следствия.

— А чего ж Василий не шлепнул самого Мухина? — рассердился Ваня.

— Поди-ка… Он не один, ему помогает Коля Сладимый, два раза судимый — ты его знаешь — да пастух наш, пилятицкий, да ещё какой-то «амоновец», Алфёров фамилия ему. Кто это такие амоновцы-то, Вань?

— А это язычники, — объяснил он почтальонке. У них верховным богом считается Амон. А те, кто ему служит, называются так: жрецы бога Амона, иначе говоря, амоновцы. У них власть земная.

— Жрецы, верно, — подтвердила Тоня. — Два десятка кур сожрали, поросёнка Устьянцевых давеча зарезали и палили прямо возле конторы…

— Так где же Устьянцевы теперь?

— Амоновец Катю арестовал, — словно поняв его тревогу, сказала Тоня.

— Как арестовал?

Жаром плеснуло ему в лицо; наверно, даже шрамы в виде подковы скрылись.

— Кулацкая дочка, мол… А я так думаю: за красоту её. В камеру хотел запереть, да бабы не дали, закричали на него, пристыдили. А он, такой мордоворот, выпивши был…

— Так что, их заперли куда-то, раскулаченных? — спросил Ваня, с трудом сдерживаясь: надо скорей выручать, немедленно, сейчас же!

— Заперли их в амбаре, сторожем приставили Володю Немтыря, киномеханика. А он амбар отпер, пленных освободил да и увёл их в Вахромейку, за реку. Алфёров кинулся было в погоню за ними, а с того берега по нему из ружья бабахнули, ну и вернулся ни с чем.

Ваня все ещё не мг успокоиться: верно ли, что ушли Устьянцевы, и в надёжном месте живёт теперь Верочка? Это надо выяснить. Может быть, им лучше перебраться в Лучкино? Как хорошо было бы, если б…

— А тут ещё орда, — добавила Тоня, крестясь. — Не знаешь… кого больше бояться.

До его сознания не сразу дошло это, он переспросил, нахмурясь:

— Какая-такая орда?

— А татары. Или монголы, пёс их разберёт! Встали табором в той стороне, возле деревни Сельцо, ну и наезжают к нам: овец угоняют, двух лошадей зарезали прямо в стойлах нынче ночью, оставили только хвосты да копыта…

Ну, дальше и вовсе нелепица получалась: будто бы орда та требует с окрестных деревень дани, а иначе-де разбой учинят и всеобщий грабёж…

На паперти послышались уверенные хозяйские шаги, лязгнуло железо — отпирали замок.

— Кто это? — спросил Ваня.

— Дак жрецы, — отвечала Тоня, нахмурясь досадливо и вместе с тем испуганно.

— Они что, заперли дверь церкви на замок? Зачем?

— А чтоб добро вот это не разворовали.

— Да ведь окна же выбиты! Какой смысл дверь запирать?

— Разума у них не спрашивай, — сказала Тоня и поднялась по ступенькам на то возвышение, которое называется алтарём… или амвоном? В церковных терминах поди-ка разберись.

Двое, пыхтя, втащили что-то тяжелое, завернутое в мешковину. Сначала показалось, что это труп человека, тем более, что в действиях двоих «жрецов» было что-то зловещее… Ваню опахнуло страхом, волосы под шапкой, кажется, зашевелились. Но Тоня первой разгадала, что они тащат.

— Зачем сюда приволокли! — закричала она. — Неуж другого места нет для вашего борова? Или у вас склада нет, что свиную тушу сюда? Во что вы Божий храм превратили?

— Помалкивай, — сказано было ей.

— Господи, — обратилась она к зияющим окнам иконостаса, в которых стояли когда-то образа. — Прости Ты их. Не ведают, что творят. По глупости они.

— Стой! — послышалось в ответ, и сильная рука схватила Ваню за плечо. — Кто такой?

— Да пошёл ты! — Ваня рванулся, куртка треснула под чужой рукой.

— Не рыпайся, — сказал ему тут, что держал.

Это был, надо полагать, тот самый Алфёров, о котором говорила Тоня — здоровенный парень в расстёгнутом пятнистом бушлате и в такой же пятнистой фуражке с козырьком; в распахнутом вороте на его груди виднелась полосатая тельняшка. Не хватало только автомата — сошёл бы за бойца из группы захвата чего-нибудь особо важного. А второй был невысокого росточка, в красноармейском шлёме и в белой женской куртке с застёжкой-молнией; зато за спиной у него моталась двухстволка, он её то и дело поправлял. Этого второго Ваня знал: Коля Лубов, по прозвищу Сладимый.

— Да не хватай грязными лапами! — разозлился Ваня, потому что от рук Алфёрова пахло палёной щетиной. — Ты не цапай, кошка, лапой птичку-воробья! — закричал Сладимый: он был изрядно пьян.

— Кто такой? Как сюда попал? — спрашивал Алфёров. — Что тебе тут надо? Чем решил поживиться? Магнитофон спереть хочешь?

— А ты полно! — заступилась Тоня. — Он и знать не знал, что тут лежит. Он по колокольне сверху спустился.

— Это Ванька Сорокоумов из Лучкина, — сказал «красноармеец» Сладимый. — Он маленько с приветом: упал с мотоцикла — головкой стукнулся.

— Ну и рожа у тебя! — Алфёров бесцеремонно разглядывал Ваню. — Кто так расписал?

— Да не хуже твоей, — отвечал Ваня.

— Не груби старшим — это чревато.

Тоня опять заступилась:

— Это у него подкова — счастливый знак.

— Нет, — Алфёров покачал головой. — Это у него герб Советского Союза. Значит, наш человек.

Он расстегнул куртку, схватил Ваню и притиснул лицом к своей груди. Какой-то твёрдый предмет больно врезался ему в лоб.

— Вот так, — сказал Алфёров удовлетворённо, отпуская его.

— Теперь полный порядок: во лбу звезда горит. Сладимый захохотал. — Этот орден ты украл у кого-то, — сказал Ваня, потирая лоб. Алфёров опять схватил его: — А ну пошли. И они вдвоём поволокли его из церкви.

На крыльце того дома, который в Пилятицах звали «конторой», толпились какие-то люди.

— Иди-иди! — Алфёров толкнул Ваню в спину. — Чего упираешься, как бычок на мясокомбинате!

Протиснулись через тёмный коридор. В комнате, освещенной керосиновой лампой, сидел человек в чёрной кожаной куртке. На столе перед ним — бронзовый чернильный прибор с перьевой ручкой, торчавшей прямо в чернильнице, телефонный аппарат с оборванным шнуром, варёная курица с одной ногой и кожаная фуражка с блестящим козырьком. На стуле у стены сидел ещё один человек — этого Ваня знал: Трегубчик, пастух пилятицкий.

— Товарищ Мухин, — сказал Алфёров, вталкивая Ваню, — вот эта тифозная вошь — из Лучкина. Есть к нему вопросы? А нет мы его шлёпнем без суда и следствия: сопротивление оказывает.

— Ага, Лучкино… — человек в кожаной куртке достал какую-то ведомость из ящика стола, полистал её. Как у вас там, тихо?

Ваня не отвечал.

— Большая деревня? Сколько дворов?

Ваня стал считать на пальцах — получалось то два десятка, то всего три двора.

— Дурака валяет, — определил Сладимый.