Русские снега - Юрий Красавин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Старичок? — спросила Маруся.
— Нет, паренёк нездешний… попросил поесть. Дала ему яичко, он и ушёл.
Ваня с материю переглянулись.
— Разве всех накормишь! — вздыхая, продолжала Махоня.
— И так у меня целая орава нахлебников, каждому что-то дай. Вон этот… в два клюва ест.
— Зато он поёт в два голоса! — заступилась Маруся.
— А что за паренёк? — спросил Ваня.
— Да Бог его знает! Не видела его никогда. Вот твоего возраста, только одет больно уж бедно. В Ерусалим, говорит, иду, на богомолье ко Гробу Господню. Обет, мол, такой дал Богородице. Теперь, небось, к Ольге пошёл. Что ему одно-то яичко! Я посоветовала к ней зайти.
2.Ход сообщения, так просто, так любовно — иначе не скажешь! — сделанный Митрием Колошиным возле своего дома, пересекал дорогу, а за нею сразу сужался и плошал, становился похожим на нору — здесь граница владений Митрия и его сестры, горбуньи Ольги. Свою территорию Колошин обихаживал, на сопредельную не покушался, не хватало сил.
В кривом Ольгином ходе было тесно, гораздо сумрачнее и почему-то набросано соломы — наверно, чтоб не скользко было. А может, чтоб верней угадывать этот ход, если снег осыплется.
— В этой норе сам станешь горбуном, — проворчал Ваня.
Мышь отчаянно пискнула у него под ногами и зарылась в снег. Сзади послышалось: «Ой!» — крик отчаянный, словно не мышь это, а волк, и он сейчас съест обоих.
— Мам, при наших-то обстоятельствах тебе надо быть похрабрее, — сказал Ваня, обернувшись к матери.
— Знаю, что надо, — отвечала Маруся в тон ему. — А как? Чего нет, так откуда взять?
Они остановились перед хилой тесовой дверью: тут крыльцо. В доме этом Ваня, кажется, не бывал никогда. Ольга жила в нем тихо, сама в себе, надолго пропадая куда-то и появляясь вновь. Говорила она обычно только о божественном и все события жизни истолковывала применительно к воле Божьей, к божественному промыслу.
Год назад, когда погиб на реке, провалившись вместе с трактором под лед, отец Вани, Ольга пришла к ним, принесла икону, повесила в красном углу и лампадку перед нею зажгла. Сделала она все молча, перекрестилась, после чего велела заплаканной, потерявшей себя в горе Ваниной матери встать рядом и повторять слова молитвы. Так они молились долго, и с этого дня Маруся стала как бы выздоравливать. Да и ему, Ване, стало легче. Теперь у Сорокоумовых лампадка горела по большим праздникам, о которых они узнавали от той же Ольги, и Ваня почитывал кое-какие книги, приносимые ею.
— Вся деревня — система нор, каждая заканчивается гнездышком-домом, — ворчал он теперь, пока отряхивались от снега.
— Есть в этом что-то унизительное. Хочется найти виноватого и дать ему по морде.
— Вот уж верно, Вань, — отозвалась Маруся.
Из подснежного хода они попали в сени, нащупали тут дверь в избу, вошли.
У Ольги за столом сидел гость… это был тот самый нищий, что заглянул в класс, про которого сказано было, что он сошёл с картины художника Перова и отправился по миру. Нищий хлебал деревянной ложкой из большой миски — в избе пахло кислыми щами, небось, недельной давности. А сидел он, не раздевшись, в нелепой своей одежине, шапка лежала рядом с ним на лавке — весь он был словно росой покрыт: обтаял.
Хозяйка расположилась напротив гостя и смотрела на него отнюдь не жалостливо, а с интересом и даже почтительно. А тот говорил:
— …и приходят в мыльню, глядают и видят на попеле след, глаголят: приходили-де к нам навья мыться… На вошедших они оглянулись озадаченно, словно те сквозь стену проникли.
3.В избушке Ольги тесненько, потолок низкий, в углу светили сразу две лампадки; икон много — они занимали не только передний угол, но выстроились рядами и по стенам. Какой бы дом в Лучкине ни разрушили, чья бы семья ни уезжала отсюда — иконы несли горбунье, вроде как на сохранение; тут для них самое верное место.
Конечно, при таком их количестве одной лампадки мало, вот и зажжены были сразу две, и висела еще самая большая, не зажженная. Слабые огоньки выхватывали из тьмы суровый лик Спасителя, страдающие глаза Богородицы, и еще кто-то строго и взыскующе глядел на вошедших, наверно, Николай-угодник. Керосиновая лампа, висевшая на стене, освещала большой календарь с портретом Патриарха Всея Руси Алексия Второго в праздничном облачении.
— Не хотите ли щец моих похлебать? — предложила Ольга вошедшим.
Это формула лучкинской вежливости, на которую Ваня отозвался привычно: мол, только что из-за стола, следовательно, сыты.
— Ну, посидите, послушайте, что он говорит.
— Да он по-нашему ли лопочет? — спросил Ваня, с кривой усмешкой окидывая нелепую фигуру Ольгиного гостя.
— Который человек студенаго естества и сухаго, то и молчалив и неверен, а я борзо глаголю, — дружелюбно отозвался на это нищий и улыбнулся. По-хорошему улыбнулся, вполне дружески, так что Ваня сразу почувствовал расположение к нему. Покосился на мать — та смотрела во все глаза и тоже с улыбкой.
Да, это был, пожалуй, Ванин ровесник; Махоня не ошиблась. Лицо у него очень обветренное, багровое пятно на щеке — обморозил. Да и ухо одно толстовато — значит, тоже морозцем прихватило.
— То божий человек, — негромко сказала Ольга Марусе, словно это всё объясняло.
Что-то неуловимо знакомое было в лице его, словно он из соседней деревни или даже родственник, не кому-нибудь, а именно Сорокоумовым. Но гадать об этом можно долго и без всякого толку: на кого-то похож и все тут.
Ольга и этот нищий продолжали разговаривать, причем в речи не только у него, а и у нее то и дело звучали непривычные уху слова — молвить, издалече, лепо, прибыток, лопотина, келарь, рядно… Какого-то мирянина Якунку вспомнили они, потерпевшего от птичьей напасти.
— Редкий год проходит, чтоб воробьи не разорили! — сказал борзо глаголящий так серьезно, что Маруся по-девчоночьи засмеялась.
Взгляд Ольги остановил ее смех: что тут, мол, смешного, когда у людей горе! Слегка смутясь, Маруся отодвинулась в тень.
А те продолжали свою беседу.
— Третьяк Иванов дает за подымное в таможенную избу по пять рублей в год, — фраза выломилась из общего строя, удивив Ваню этим самым «подымным».
— Откуп в казну? — уточнила Ольга.
— И с кладьбы толико, — подтвердил собеседник.
Шапка парня была грубо пошита из толстого сукна… или ее сваляли из шерсти, как валяют валенки? На боку холщевая грязная сума висела самым жалким образом; рукавицы дырявые заткнуты за веревочный пояс. Но держался нищий с достоинством, вот только иногда на портрет патриарха оглядывался смущенно, явно чувствуя неловкость оттого, что хлебает щи в присутствии его.
— А отец Досифей? — нетерпеливо вторгалась в рассказ Ольга. — Неуж судит да рядит не по Христовым заповедям?
— В монастыре многое число иноков его наветом различными муками смерти предано, — отвечал он ей.
— Эко Бога-то не боится! — горбунья качала головой, негодуя и осуждая. — Ну да ничего, на Страшном Суде спросится и с Досифея.
— Гордыня его обуяла — то от дьявола, грех великий, — сокрушенно сказал ее собеседник.
Ваня смотрел на него блестящими глазами. Подкова на его лице проступила ярко, как бывало всегда в минуты возбуждения или воодушевления.
— А урожай в ихнем монастыре как? — спрашивала горбунья.
— Мраз поби в жатву, а после стояста неделе теплы вельми, — бойко выговаривал нищий. — А летось снег паде на Никитин день… и всякое жито под снег полегло, и не было бысть кому жати, люди померли.
Ольга опять покачала головой и горестно вздохнула.
4.Гость доскреб в миске, неторопливо облизал ложку, встал, перекрестился на иконы в переднем углу и, поклонясь хозяйке, молвил… не произнес, а вот именно молвил смиренно:
— Спаси Христос.
И та ему поклонилась, сидя:
— Не на чем, милый человек.
Шапку свою он уже держал в руках.
— Пойду я.
— Погоди, я тебе с собой дам, — сказала Ольга, поспешно уходя в кухню. — Присядь пока.
Нищий сел на прежнее место, с интересом посмотрел на Ваню и Марусю, равно как и те на него смотрели.
— Ты почему лба не перекрестил, раб Божий, когда вошёл? — тихо спросил он у Вани. — Или нехристь? Тремя перстами крестишься или двумя?
— Одним, — ответил Ваня вызывающе.
Нищий нахмурился, что-то прошептал, вроде как «свят-свят», и покачал головой.
Больше всего Ване хотелось подойти к нему и потрогать хотя бы за рукав его заплатанной одёжинки. Чтоб убедиться, что этот нищеброд есть на самом деле, что он не тень, не призрак, какие приходят во сне или померещатся въяве.
— Ты кто такой? — спросил Ваня в наступившем молчании.
— Странник, — ответил он кратко.
— Откуда ты?
— Я с Пинеги. Река такая, ведашь ли?