Дворец и лачуга - Болеслав Прус

- Наш формализм убил это несчастное дитя! - говорил Пёлунович, опираясь на руку Вольского.

- Э, что там формализм! Это ваша нерешительность больше всего виновата... - ответил Дамазий.

- Моя нерешительность! Ты слышишь, Густав! - жаловался пан Клеменс.

- Ну, разумеется, - уверял Дамазий. - Вы были у Гоффа, вы его видели, разговаривали с ним... Надо было предпринять что-нибудь на свой риск, а мы бы потом охотно это утвердили.

- Правда! Правда!.. - повторяли спутники, которые стали смелей среди окружающей темноты.

- И ты им веришь, Густав? - чуть не со слезами спрашивал задетый обвинением председатель. - Разумеется, я бы ему сразу помог, если бы вы меня одного послали; но Антоний все парализовал... все!

- Ах, уж этот Антоний со своей зубочисткой и своим пессимизмом!.. Я к нему чувствовал антипатию с первого же момента, - вставил Дамазий.

- Невыносимый субъект! - прибавил некто в плаще.

- Эгоист! - бросил некто в пальто.

- Только и думает о хорошем ужине!..

- Все мы понемногу виноваты, господа! - сказал нотариус. - Надо было заняться тем, что у нас было под руками, а не широкими проблемами и выслушиванием нелепых меморандумов...

- Пан нотариус! Вы, сударь, вечно ко мне придираетесь! - выкрикнул Зенон. - Вы меня систематически преследуете... Вы заставите меня потребовать объяснений!..

- Ах, беда... заблудились! - прервал вдруг Пёлунович. - Вместо того чтобы идти налево, мы идем направо. Густав, может, я слишком сильно на тебя опираюсь?

- Будьте покойны, сударь! - изменившимся голосом ответил Густав.

Путешественники свернули налево.

- Я вижу в окнах Гоффа свет, - шепнул пан Клеменс.

Густав так ослабел, что его даже дрожь охватила. Заметив это, дедушка оставил его руку и выдвинулся вперед.

- Мы уже у цели, - сказал пан Клеменс следовавшим за ним спутникам и с трудом открыл тяжелую, скрипучую дверь.

Первая комната, в которую толпой ввалились пришельцы, была открыта. На столе не слишком ярко горела лампа, а посреди комнаты стоял небольшого роста человечек в синих очках.

Это был Лаврентий.

Густав, входивший последним, взглянул на Лаврентия, побледнел и отступил в сени. Этого никто не заметил, ибо все заговорили сразу.

- Здесь господин Гофф?..

- Какой ужасный случай!

- Принесли мертвого ребенка...

- Господа! Пусть один кто-нибудь скажет, - сдерживал их Дамазий.

Собравшиеся утихли. Слово взял Пёлунович:

- Дома пан Гофф?..

- Увы, сударь! Его нет с сегодняшнего полудня, - ответил Лаврентий, набожно складывая руки.

- Этот человек принес ко мне мертвого ребенка, - продолжал Пёлунович.

- Неужели? - удивлялся Лаврентий. - Бедная Элюня отправилась за своей матушкой, вечная ей память!

В этот момент пан Зенон шепнул на ухо судье, что этот пожелтевший человек, должно быть, когда-то был актером. Судья согласился и прибавил, что его манера говорить и движения кажутся ему неестественными.

- Вы знали это семейство? - продолжал допрашивать Пёлунович.

- Я был его единственным другом, - ответил Лаврентий.

- Это, должно быть, были люди очень бедные?..

- Бедные, сударь, но богобоязненные. Они придерживались принципа: "Терпи со Христом и ради Христа, если хочешь царствовать со Христом", ответил ростовщик.

- Но ведь у Гоффа был участок?

- Участок продан за долги.

- И как это никто не помог им!..

- Бедные люди, как мы, могут помогать друг другу единственно советом, а советов несчастный Гофф не принимал, ибо...

И ростовщик указал пальцем на лоб.

- Больше никого из семьи у Гоффа нет?

- Никого. Вчера господь призвал к себе дочь, внучка, вы говорите, умерла сегодня, а зять...

Он оборвал речь жестом, обозначающим, что на зятя рассчитывать нечего.

- Есть у вас надежда еще увидеться с Гоффом?

- Я буду искать его и надеюсь, бог поможет мне найти.

- В случае, если вы его найдете, очень просим вас передать ему эти деньги, - сказал Пёлунович, кладя на стол пачку банковых билетов. - Мы займемся похоронами его внучки, - прибавил он, - а теперь мы простимся с вами, сударь.

- Да наградит вас всемогущий господь, сударь! - ответил, кланяясь чуть не до земли, ростовщик.

- А можно узнать, как ваша фамилия? - спросил вдруг Дамазий.

- Фамилия моя... Гжибович! - запнувшись, ответил ростовщик.

Общество покинуло лачугу. Они прошли уже полулицы, когда Пёлунович позвал:

- Густав! Густав!.. Где же Вольский?

- Я что-то его не вижу, - отозвался Дамазий.

- Должно быть, вышел раньше, - добавил Зенон.

- Может, заболел? - с тревогой говорил пан Клеменс. - Я уже, когда сюда шли, заметил, что ему как-то не по себе...

- Благородное сердце! - сказал Дамазий. - Видимо, это расстроило его, и он сбежал... вероятно, домой.

Выяснив этот вопрос, все направились к дворцу под знаком бараньей головы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По уходе гостей Лаврентий подошел к столу и стал считать деньги.

В эту же минуту какой-то сдавленный, доносившийся словно из-под земли голос произнес:

- Ой!.. Пожалуй, я уж вылезу...

- Вылезайте, вылезайте, дорогой мой пан Голембёвский, - ответил ростовщик, все еще считая деньги.

Из-под кровати, на которой умерла Констанция, показались две жилистые руки, косматая голова и давно не бритое лицо, затем широкая спина и, наконец, весь человек, огромного роста, одетый в изодранную куртку и сермяжные штаны. Ноги его были грязны и босы.

- Фуу... - передохнул бандит. - Я весь в поту.

- Верю, верю! - с улыбкой ответил пан Лаврентий. - Пан Голембёвский решил было, что это уже за ним...

Голембёвский тяжело упал на скамью и, исподлобья глядя на деньги, сказал:

- Это для старика принесли эти банкнотики?

- Вы же слышали.

- Вот, кабы вы, сударь, немножко мне из них уделили.

- В самом деле? - насмешливо спросил ростовщик.

- А то нет?.. Ей-богу, они бы мне пригодились!

- Старику тоже пригодятся.

- Ну, что мне старик!.. - возмутился бандит.

- Как это, что мне старик? Да ведь ему некуда голову приклонить, а вам стоит только захотеть, даром крышу над головой получите...

Эти произнесенные со спокойной улыбкой слова разъярили бродягу.

- О пан Лаврентий, какой вы жалостливый! - крикнул он. - Не надо было отнимать у старика дом и участок, вот и было бы ему куда голову приклонить!..

- Я у него не отнимал, а купил, дорогой мой пан Голембёвский, сладеньким голосом ответил ростовщик.

- Знаю! Купили за двадцать рублей...

- За тысячу, дорогой пан Голембёвский.

- Да, и расплатились расписками, под которые давали рубль, а брали десять, мне это известно. Костка говорила...

Ростовщик пожал плечами и, завернув деньги в бумагу, спрятал их в карман.

Глаза бродяги заискрились, но он подавил бешенство и снова дрожащим от волнения голосом стал просить:

- Дайте мне, пан Лаврентий!

- Не могу.

- Хоть немножко...

- Ни чуточки...

- Хоть несколько рублей...

- Ни копейки. Это не мои деньги.

- Ну, так дайте из своих.

- Не могу! Я истратил тридцать рублей на похороны вашей покойной жены, вечная ей память, оплатил недоимки по налогам.

- Не обеднели бы, сударь, если бы и мне еще что-нибудь пожертвовали, сказал бродяга.

- Я человек бедный, пан Голембёвский, я не могу бросать деньги в грязь.

Оборванец вскипел от гнева:

- Бедный! Бедный!.. Знают люди, какой вы бедный! Знают, что когда надо, так пан Гвоздицкий и в карете ездит!

Слова эти произвели в ростовщике страшную перемену. Он выпрямился, вызывающе взглянул в глаза бандита и сказал:

- Так, говоришь, знают меня люди?

Голембёвский уже не владел собой.

- А что ж им тебя не знать! - крикнул он. - Да и я тебя знаю, ты... мошенник!

В этот момент против открытых дверей комнаты, в темных сенях мелькнуло бледное, полное ужаса лицо Густава, но ссорящиеся его не заметили, и ростовщик тем же резким и решительным голосом продолжал:

- Так ты, значит, знаешь меня, Ендрусь, знаешь?

- Знаю, Лаврусь, знаю! - крикнул бандит.

- А я тебе говорю, - ответил Лаврентий, - ты меня еще не знаешь и узнаешь только сейчас.

С этими словами он снял свои синие очки, из-за которых показались умные черные глаза, такие зоркие и пытливые, что бродяга попятился, не в силах выдержать его взгляда.

- Знаешь ли ты, - продолжал ростовщик, - почему твоя жена умерла с голоду? Так вот, потому что на ее крестинах у вас здесь умерла с голоду другая женщина... А знаешь ли, почему я вас вышвырнул из этого домишки?.. Да потому, что вы меня из него вышвырнули двадцать пять лет назад...

В сенях раздался глубокий вздох, но Лаврентий не слышал его и продолжал:

- А знаешь ли ты, кто тебя заставил кандалы таскать?

- Миллериха, чтоб ей пять лет помирать - не помереть!.. - буркнул бродяга.

- Не Миллериха, сынок, нет, это я... Я, слышишь? А может, сказать тебе за что?

Бандит медленно опустил руку в карман холщовых штанов и молчал.

- Слушай, помнишь ты маленького Гуцека, с которым вы вместе играли, когда ты еще мальчишкой был?