Записки причетника - Марко Вовчок

Попадья не решилась более противоречить и только облегчила свою душу тем, что трижды гневно плюнула.

Лицемер пономарь протяжно вздохнул во всеуслышание.

— Поди-ка, Тимофей, за Софронием, — обратился ко мне отец Еремей. — Ведь вы с ним приятели, а?

При этом он поглядел на мою мать.

Мать моя не поднимала глаз и, казалось, была погружена в свое занятие.

Пономарь опять протяжно вздохнул во всеуслышание, и как в первом вздохе ясно выражалось умиление христианской добродетелью отца Еремея, так во втором ясно выразилось сокрушение моим дурным выбором.

— Он еще младенец! — пролепетал мой отец, — еще ничего не смыслит! Где ж ему еще смыслить? Он еще ничего…

Отец Еремей покрыл его дребезжащее лепетанье своим густым, кротким голосом:

— Поди, Тимофей, позови сюда Софрония. Скажи: батюшка просит вас, придите пособить в работе.

Я отправился.

Читатель поймет, что я отправился не без волнения.

Волнение эго было столь сильно, что, невзирая на мое великое нетерпенье, я не имел сил бежать, а вынужден был сойти с крылечка колеблющимися стопами и приостановиться, дабы перевести дух и сколько-нибудь успокоиться.

Ночь была тихая, жаркая, темная; все в природе не то что уснуло, а как бы притаилось: чуялось, что все кругом живет, трепещет жизнью, но вместе с этим ни единого живого звука не долетало до слуха; небо было прозрачно, но какого-то мглистого цвета, и в этой мгле, как точки матового золота, светились мириады звезд.

— Тимош! — прошептал чей-то голос. — Тимош!

Я вздрогнул и обернулся в ту сторону как ужаленный.

Настя высунулась по самый пояс из освещенного окна и сделала мне знак к ней подойти.

Я как теперь вижу на этом освещенном фоне ее темную фигуру, гибкую, крепкую, стройную, трепещущую нетерпением и тревогою.

Я подошел к окну. Настя схватила меня за шею и притянула к самому своему палящему, но бледному лицу.

— Ты куда? — прошептала она. — Не ходи… не зови…

— Что ж мне сказать? Что делать? — спросил я.

Она, не выпуская меня из рук, безмолвствовала, как бы колеблясь, как бы не зная, на что решиться. Я чувствовал, как она вся горела и трепетала и как стукало ее сердце.

Окинув взглядом внутренность светлицы, я увидал, что дверь в кухню приперта и даже приставлена столиком; скроенные ткани, начатое шитье рассыпаны по полу, а Ненила, облокотясь на стол и положив голову на руки, сладко спит; раздавалось по всей светлице ее тихое, мерное сопение, несколько напоминавшее отдаленное жужжание пчелы над майской розой.

— Что ж мне делать? — повторил я. — Воротиться мне?

— Нет, лучше иди! — прошептала Настя. — Иди… и скажи, чтобы не приходил сюда… чтоб отговорился… Слышишь?

— Я скажу: не ходите, отговоритесь; не ходите, Настя не велела вам ходить.

— Да, да! Беги скорее! Скорее!

Она выпустила меня из рук.

Я побежал.

Но отбежав несколько шагов, я остановился и обернулся; издали ее темная, гибкая, крепкая фигура еще отчетливее вырезывалась на освещенном фоне и еще сильней вся дышала нетерпением и тревогою. У меня как бы снова раздался в ушах ее страстный, задыхающийся шепот:

— Беги! Скорее! скорее!

И я снова бросился бежать.

"Что-то будет! — думал я, несясь во всю прыть. — Что-то будет!"

И мне представлялся отец Еремей, как он сидит за столом, тщательно выводит буквы своей белой пухлой рукой и тихо посмеивается; и как он затем кладет перо, откидывается на стуле и хихикает.

От этого представления у меня застывала кровь. Я инстинктивно чувствовал, что эти белые пухлые руки без милосердия, тихо, мягко задушат того, кого они схватят.

Но, невзирая на все страхи, во мне играло веселье: Настя доверилась мне; Настя, значит, не «разлюбила» меня! Отчего она не хочет, чтобы Софроний пришел? Она боится? Чего боится?.. А что Софроний скажет?

Окошко его светилось. Я подбежал к нему и постучался.

Я мог видеть, как быстро Софроний поднялся с места и как он кинулся к дверям.

Он распахнул их, остановился на пороге, но не окликал, а только наклонялся вперед, как бы вглядываясь в темноту, как бы ожидая кого-то увидать.

Я проговорил:

— Это я!

— Ты, Тимош! Откуда так поздно? Ну, иди в хату.

Я вошел за ним и начал:

— Меня послал за вами батюшка… велел вам сказать: просит батюшка, чтобы пришли пособили в работе.

Софроний показался мне несколько взволнованным; при этих моих словах он заметно переменился в лице, но спросил меня спокойным голосом:

— В какой работе пособить?

И стал набивать трубку.

— Там столы в светлицу надо переносить, и ризы чистили — опять их прибить надо… Батюшка нынче ввечеру все что-то писал… и как писал, так все сам с собою смеялся… и как я вошел, так он дрогнул и спрятал, что писал… большой лист…

Я распростер руки и показал размер листа. Я чувствовал, что слова мои бледны и передают только внешность, а не сущность вещей.

— Ну? — спросил Софроний.

— Я не знаю, что он писал, только он все смеялся: напишет и засмеется… Я испугался… Он послал меня за вами… Матушка не хотела, стала браниться, а он сказал: господь велит прощать врагам нашим… и что злобы на вас не имеет… и что господь вас с ним рассудит на том свете… и велел мне за вами сходить…

Софроний стоял, слегка наклонясь надо мною, глядел на меня, курил трубку и слушал попрежнему очень внимательно, но, повидимому, спокойно; только ноздри у него слегка шевелились, да чуть-чуть вздрагивал ус; да еще мне казалось, что он все больше и больше бледнеет.

— А Настя велела вам…

Как бы не желая слышать этого имени, он быстро опустил мне руку на плечо и сказал явственно, отчетливо, но с некоторою торопливостью и страстию:

— Скажи батюшке, что у дьячка Софрония есть своя спешная работа. Иди!

Он повернул меня за плечо к выходу и отворил предо мной двери.

— И Настя велела…

— Иди! Скажи: своя спешная работа у дьячка есть, — он дьячком поставлен, а наймитом не договаривался! Скажи: наймитом не договаривался! Иди!

Спокойствие, видимо, его покидало, и страсть овладевала им. Сказав мне последнее "иди!", он выпрямился и пустил из трубки целый столб дыму.

Опасаясь, что при имени Насти он снова повернет меня за плечо, я искусно перевернул фразу:

— Вам не велела туда ходить Настя, сказала…

Тут речь моя прервалась, и я только охнул, ибо мои детские кости очутились как бы в железных тисках.

Трубка вылетела из уст Софрония, как живая дикая птица, и со стуком скрылась где-то в углу; он сжимал меня своими мощными дланями, глаза его сверкали подобно раскаленным угольям, и он повторял глухим голосом:

— Не велела туда ходить? Не велела туда ходить?

— Не велела! — проговорил я, задыхаясь в его руках. — Я шел, а она высунулась из окна, говорит: "Скажи, чтоб не ходил сюда… Что я не велела…"

Он вдруг поднял меня на руки и вынес из хаты.

Тогда это поразило меня удивлением, но теперь я понимаю, что это было одно из тех необдуманных движений, которыми часто отличаются люди при душевных потрясениях. Я впоследствии не раз видал, как в такие минуты люди разрывали на себе одежды, падали в слезах на грудь равнодушного свидетеля их горя или радости, прижимали с нежностию или целовали неодушевленные предметы, и прочее, и прочее.

Вероятно, свежий воздух подействовал на него как некий спирт: он глубоко вздохнул и спустил меня на землю.

— Я скажу, что вы не придете? — проговорил я.

— Скажи: не приду. И скажи: спасибо…

— Кому спасибо?

Говоря «скажу», я подразумевал: скажу отцу Еремею, и потому «спасибо» меня несколько изумило. Но он, казалось, забыл про отца Еремея.

— Скажи ей: спасибо, и скажи: не приду.

Я побежал обратно.

Но, пробежав половину дороги, был снова схвачен в другие, несравненно нежнейшие, но цепкие руки.

— Что? — прошептала Настя.

— Сказал: не приду, и велел сказать: спасибо!

— Что? расскажи еще раз!

Я повторил.

Она говорила теперь как будто спокойнее, но я чувствовал, что она горит и трепещет пуще прежнего.

— Иди, там ждут… Послушай! ты никому не скажешь, что я тебя посылала… никому, Тимош?

— Никому! Никому!

Чрез несколько секунд я стоял пред лицом отца Еремея.

На звук отворяемой двери все головы обернулись, а когда я вошел и притворил ее за собою, все глаза вопросительно устремились на меня.

— Где ж он? — крикнула Македонская раздражительно. — Дома, что ль, нету?

— Дома…

Но она прервала меня.

Дома! Так что ж он, раком, что ль, ходит?

— Он сказал, у него своя спешная работа есть, так не придет…

От язумления, от негодования Македонская чуть не выронила из рук миски со сметаной. Она, повидимому, хотела разразиться проклятьями, но только заикнулась и осталась посреди кухни, грозная, но безгласная и немая.