Новеллы - Бернард Шоу

И тут же она, совсем оглушенная, опустилась на землю прямо посреди дороги, ибо все ангелы воздели кверху руки и крылья и огласили воздух немыслимым воплем; меч пламенел по всему небосводу, а труба металась от края до края горизонта, и ее звуки наполнили всю вселенную; звезды вспыхнули среди бела дня, и отброшенное ими эхо подействовало на миссис Хэйрнс, как огромный глоток неведомого ей доселе восхитительного денатурата.

— Не надо из-за меня поднимать такого шума, — сказала она. — А то еще подумают, будто явилась королева или какая-нибудь леди с Тзвисток-сквер.

И она еще больше смутилась, не решаясь войти. Ангел с мечом улыбнулся и хотел ей что-то сказать, но тут снова появился епископ, шагавший энергичнее прежнего.

— Господа, — заявил он, — я обдумал то, что произошло. И хотя рассудок подсказывает мне, что я был совершенно прав, действуя и говоря так, как я действовал и говорил, все же ваша точка зрения тоже допустима и способ ее выражения, хоть и не очень пристойный, достигает своей цели. Я также испытываю непреодолимое желание совершать поступки, которым я не нахожу оправдания, хотя и не в силах удержаться от них.

Окончив эту речь, он сорвал с себя фартук,[24] скомкал его, сунул в свою широкополую шляпу и ударом ноги послал шляпу в пространство. Ангел с мочом тут же взмахнул крыльями, поднялся в воздух и с восторженным воплем подбросил ее ногой еще на милю выше. Святой Панкратий, не имевший крыльев и летавший с помощью простой левитации, мгновенно оказался возле шляпы и погнал ее вперед, но тут ее отобрал у него ангел с трубой и перебросил ангелу с янтарно-черными крыльями. К этому времени Матфей, Марк, Лука и Иоанн вылезли из кроватей и вслед за Петром взмыли в голубую высь, где уже в полном разгаре был футбольный матч между ангелами и святыми, в котором одними воротами служил Сириус, а другими — Солнце. Епископ с минуту в изумлении смотрел на борьбу за мяч, затем издал пронзительный крик и подпрыгнул в воздух, но, взлетев футов на пятьдесят, стал падать и наверняка расшибся бы, если бы находившийся под его опекой святой не подхватил его и не вовлек в игру. Секунд через двадцать ого шляпа была уже на полпути к Луне и ликующие крики ангелов стали не громче птичьего писка, а сами небесные игроки казались меньше стрижей, что кружат летом над Римом.

Теперь миссис Хэйрнс могла незаметно пройти в ворота. Она ступила на порог, и дома небесной улицы приветливо засияли перед ней в солнечном свете, а мозаичная мостовая засверкала цветами, выложенными из драгоценных камней.

— Она умерла, — сказал студент из благотворительной больницы. — По-моему, в ней еще теплилась жизнь, когда я ее поднял, но только теплилась. А теперь нет никаких сомнений! Умерла, бедняга!

1907

Тайна костюмерной

В фешенебельной костюмерной шли последние примерки перед шекспировским балом, и клиент критически озирал себя, стоя перед большим трюмо.

— Ничего не выходит! — кисло объявил Яго. — Я выгляжу совсем не так и не ощущаю того, что нужно.

— Поверьте, сэр, — сказал костюмер, — вы просто картинка.

— Может быть, я и картинка, — заметил Яго, — но мой вид не соответствует моему характеру.

— Какому характеру? — спросил костюмер.

— Характеру Яго, разумеется. Того, кого я изображаю.

— Сэр, — сказал костюмер, — я открою вам тайну, хотя меня ждет полное разорение, если станет известно, что я ее выдал.

— А она имеет отношение к этому костюму?

— Самое прямое и непосредственное, сэр.

— Тогда валяйте.

— Видите ли, сэр, дело в том, что мы не можем одеть Яго в соответствии с его характером, так как характера у него нет и в помине.

— Нет характера! У Яго нет характера! Вы с ума сошли? Или напились? Не умеете ни читать, ни писать? Вы идиот? Или просто богохульствуете?

— Конечно, сэр, может показаться, что я слишком много на себя беру, если вспомнить, сколько великих критиков посвящали целые главы анализу характера Яго — этого глубочайшего, сложнейшего, загадочнейшего создания нашего величайшего драматурга. Но заметьте, сэр, о моем характере никто не написал даже самой коротенькой главы.

— С какой стати они стали бы о вас писать?

— Вот именно, сэр! Во мне-то нет ничего загадочного. Никакой глубины. А если бы о моем характере иачали писать тома, вы первый заподозрили бы, что его у меня вовсе нет.

— Умой этот бюст Шекспира говорить, — строго сказал Яго, — он потребовал бы, чтобы его немедленно у поели отсюда и уста попил и в соответствующей нише на фасаде Шекспировского мемориального театра. Он не пожелал бы выслушивать подобных оскорблений.

— Отнюдь! — сказал бюст Шекспира. — А говорить я умею. Для бюста это нелегкая задача, но когда честного человека поносят за здравую речь, и камни способны заговорить! А я всего только гипсовый.

— Какой-то дурацкий фокус! — пробормотал Яго, стараясь подавить растерянность, в которую его ввергло неожиданное заявление Барда. — Вы спрятали в этом бюсте фонограф! Во всяком случае, он хотя бы мог говорить у вас белыми стихами.

— Честное слово, сэр, — запротестовал с ошеломленным видом побледневший костюмер, — до этой минуты я ни разу в жизни ни словом не обмолвился с этим бюстом… извините, с мистером Шекспиром.

— Причина, почему вам не удается подобрать подходящий костюм и грим, очень проста, — сказал бюст. — У меня ничего не получилось с Яго, так как злодеи — настолько нудный и неприятный народ, что я никогда не мог их долго выдержать. Я еще способен вытерпеть пятиминутного злодея, вроде Дон-Жуана в… в… как она, черт побери, называется? Вы же знаете… ну, эта кассовая пьеса со смешным начальником стражи.[25] Но когда мне приходилось размазывать злодея, давать ему большую роль, я всегда невольно кончал тем, что делал его довольно приятным человеком. Как я из-за этого мучился! Пока они воли себя достаточно прилично, все было еще ничего, но, когда я заставлял их убивать направо и налево, громоздить ложь на ложь и устраивать всевозможные пакости, мне бывало очень стыдно. Я не имел права так поступать.

— Ну, уж Яго-то, — сказал Яго, — вы приятным человеком не назовете!

— На подмостках трудно найти кого-нибудь симпатичнее, — заявил бюст.

— Чем я?! — ошеломленно спросил Яго.

Бюст кивнул, потерял равновесие, сорвался со своего постамента и стукнулся носом об пол — скульптор не предусмотрел, что ему захочется кивать.

Костюмер кинулся к нему и, рассыпаясь в извинениях и сожалениях, смахнул с Барда пыль PI водворил его на прежнее место, — к счастью, целого и невредимого.

— Я помню пьесу, в которой вы участвуете, — сказал бюст, нисколько но смущенный своим падением. — В стихах я дал себе там волю! Чертовски хорошо получилось — в самом звучании строф слышался вопль человеческой души. О смысле я особенно не заботился, а просто подбирал все самые великолепные слова, какие только мог найти. Это выходило чудесно, можете мне поверить: трубы и барабаны, Пропонтида и Геллеспонт, и злобный турок из Алеппо, и глаза, роняющие слезы, точно аравийские деревья — целебную смолу: самая невероятная, притянутая за уши чепуха, но какая музыка! Так вот: я начал пьесу с двумя ужасающими злодеями, а вернее — со злодеем и злодейкой.

— Злодейкой? — повторил Яго. — Вы что-то путаете. В «Отелло» нет ни одной злодейкп.

— Я же вам говорю: в этой пьесе нет ни злодеек, ни злодеев, — сказал бессмертный Вильям, — однако вначале злодейка там была.

— Но кто? — спросил костюмер.

— Дездемона, кто же еще, — ответил Бард. — Я задумал великолепнейшую, коварную, развращенную до мозга костей венецианку, которая должна была ввергнуть Отелло в отчаяние, бесстыдно его обманув. В первом акте это все есть. Но я не вытянул. Она, вопреки моей воле, вышла очень милой. К тому же я увидел, что это и не обязательно, что я могу добиться куда большего эффекта, сделав ее ни в чем не повинной. И я не устоял перед соблазном — я никогда не мог удержаться, чтобы не прибегнуть к эффекту. Это был грех против человеческой природы, и я получил по заслугам, потому что такое изменение превратило пьесу в фарс.

— В фарс! — хором воскликнули Яго и костюмер, не веря своим ушам. — «Отелло» — фарс?!

— Не более и не менее, — назидательно сказал бюст. — Вы считаете фарсом пьесу, в которой разыгрываются нелепые потасовки, вызывающие хохот зрителей. Это объясняется вашим невежеством. Я же называю фарсом пьесу, которая строится не на естественных недоразумениях, а на высосанных из пальца. Сделав Дездемону очень честной, очень порядочной женщиной, а Отелло — поистине благородным мужчиной, я лишил его ревность хоть сколько-нибудь здравых оснований. Чтобы придать этой ситуации естественность, мне следовало либо превратить Дездемону в мерзавку, как я и намеревался сделать вначале, либо Отелло — в коварного и ревнивого эгоиста вроде Леонта в «Зимней сказке». Но я не мог принизить Отелло таким способом, а потому, как дурак, принизил его другим способом, заставив поверить в фарсовую путаницу с платком — в обман, который нигде, кроме подмостков, но продержался бы и пяти минут. Вот почему эта пьеса — не для зрителей, склонных к размышлениям. Ведь она вся сводится к нелепым козням и убийству. Приношу свои извинения. Впрочем, пусть-ка кто-нибудь из вас, нынешних, попробует написать что-нибудь хоть наполовину такое хорошее!