Другой Ленин - Александр Майсурян

Большевик Вацлав Боровский говорил о Ленине одному из товарищей:

«Изучая в Сибири немецкий язык, он прочитал в подлиннике «Фауста» Гете, даже выучил наизусть несколько тирад Мефистофеля. Вы здесь недавно, поживете подольше — непременно услышите, как в полемике с кем-нибудь Ленин пустит стрелу:

Ich salutiere den gelehrten HerrnIhr habt mich weidlich Scwitzen macher».(Отвешу вам почтительный поклон,Но вы меня запарили, однако!)

Но, кроме «Фауста», ни одну другую вещь Гете Ленин не знает. Он делит литературу на нужную ему и ненужную, а какими критериями пользуется при этом различении — мне неясно. Для чтения всех сборников «Знания» он, видите ли, нашел время, а вот Достоевского сознательно игнорировал».

Известны восторженные отзывы Ленина о Льве Толстом. «Какой же это громадный человечище», — повторял он. Максим Горький вспоминал один такой разговор с Лениным: «Улыбаясь, прижмурив глаза, он с наслаждением вытянулся в кресле и, понизив голос, быстро продолжал:

— Какая глыба, а? Какой матерый человечище! Вот это, батенька, художник… И — знаете, что еще изумительно? Его мужицкий голос, мужицкая мысль, настоящий мужик в нем. До этого графа подлинного мужика в литературе не было. Не было!

Потом, глядя на меня азиатскими глазками, спросил:

— Кого в Европе можно поставить рядом с ним?

Сам себе ответил:

— Некого.

И, потирая руки, засмеялся, довольный, жмурясь, точно кот на солнце».

Владимир Ильич хвалил Толстого-художника за «срыванье всех и всяческих масок». Посвятил ему несколько статей (самая известная из которых — «Лев Толстой как зеркало русской революции»). Однако о Толстом-проповеднике Ленин отзывался с нескрываемой издевкой: «Толстовец», т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: «я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками»…

Любил Ленин и некоторых авторов, известных своей враждебностью к революции. В. Бонч-Бруевич замечал: «Из старых поэтов и писателей… особенно, кого ценил Ильич, это был Ф. Тютчев. Он восторгался его поэзией. Зная прекрасно, из какого класса он происходит, совершенно точно давая себе отчет в его славянофильских убеждениях, настроениях и переживаниях, он все это как бы откидывал от этого гениального поэта и говорил об его стихийном бунтарстве, которое предвкушало величайшие события, назревавшие в то время в Западной Европе, и которое отливалось в поэзии Тютчева каким-то особым — бурным, революционным взлетом».

«Никто, — писал Лепешинский, — между прочим, не представлял себе Ильича как большого любителя поэзии и именно поэзии классической, немножко отдающей стариной. Он всегда был не прочь, в очень редкие минуты своего отдыха, заглянуть в какой-нибудь томик Шекспира, Шиллера, Байрона, Пушкина и даже таких менее крупных поэтов, как Баратынский или Тютчев. Даже, если не ошибаюсь, Тютчев пользовался его преимущественным расположением». Федор Тютчев, кстати, тоже вошел в список писателей, которым Ленин после революции посчитал нужным воздвигнуть памятники.

Большевик Ян Берзинь-Зиемелис вспоминал, что в эмиграции любил подолгу беседовать с Лениным — «о лесной тишине, о луне, о поэзии, о любви…». А однажды Ленин увидел у него томик стихов Бальмонта или Блока: «Как, и вы увлекаетесь этой белибердой? Это же декадентщина. Что вы в ней находите?» Посмотрев книжку, заметил: «Гм, звучит неплохо, плавно написано, но смысла в этом все-таки мало».

В другом разговоре Владимир Ильич услышал, что плохие стихи пишутся легче, чем хорошая проза. И удивился: «Ну, что стихи легче прозы — я не верю! Не могу представить. С меня хоть кожу сдерите — двух строчек не напишу».

«Очень увлекался Некрасовым». По сочинениям Ленина можно увидеть, какую литературу он считал для себя «нужной». Чаще всего упоминается Салтыков-Щедрин — сотни раз! Премудрые пескари, вяленые воблы, дикие помещики, помпадуры — ими так и кишат ленинские страницы. Их разбавляет фауна от «дедушки Крылова» — моськи, лисы, волки, медведи, зайцы, свиньи… С удовольствием Ленин цитирует вошедшие в поговорку фразы Грибоедова: «Фельдфебеля в Вольтеры дать!» — эта формула нисколько не устарела. Напротив, ХХ-му веку суждено увидеть ее настоящее осуществление». Или: «Говорят, история любит иронию, любит шутить шутки с людьми. Шел в комнату — попал в другую. В истории это бывает постоянно…»

Особое место занимает Некрасов. В сочинениях Ленина — десятки скрытых и явных некрасовских цитат. Однажды в разговоре Владимир Ильич вспомнил свою высылку в Кокушкино: «Очень увлекался Некрасовым, причем мы с сестрой (Анной Ульяновой. — А.М.) состязались, кто скорее и больше выучит его стихов». Он признавался, что «воспитан на Некрасове». Особенно часто повторял его строки:

То сердце не научится любить,Которое устало ненавидеть…

Н. Вольский писал: «Основательным был у меня разговор с Лениным о Некрасове. Ленин его превосходно знал и, конечно, любил. Ничего удивительного в том нет. На иконостасе нескольких революционных поколений Некрасов неизменно и по праву занимал место любимой иконы. Если что мне и показалось странноватым, так это почти нежное сочувствие Ленина крестьянофильским пассажам в стихотворениях Некрасова, и особенно в «Кому на Руси жить хорошо».

«Говоря о Некрасове, — продолжал Вольский, — я заметил (знаю теперь — ошибочно), что, хотя он много писал о деревне — у него нет особо хороших описаний природы.

— Ошибаетесь, глубоко ошибаетесь! — воскликнул Ленин. — А ну-ка попробуйте найти лучше, чем у Некрасова, описание ранней весны. — И, картавя, катая «р», он продекламировал:

Идет-гудет Зеленый Шум,Зеленый Шум, весенний шум.

Как молоком облитые,Стоят сады вишневые,Тихохонько шумят;Пригреты теплым солнышком,Шумят, повеселелые,Сосновые леса.А рядом новой зеленьюЛепечут песню новуюИ липа бледнолистаяИ белая березонькаС зеленою косой!

Ленин после этого два раза, точно вталкивая в меня, чтобы я это понял, повторил:

И липа бледнолистая,И белая березонькаС зеленою косой!

— А вы любите липу? — спросил я.

— Это самое, самое любимое мною дерево».

Однажды во время прогулки в горах в окрестностях Женевы Владимир Ильич поднялся на горный выступ как на кафедру и продекламировал стихи Некрасова: