Другой Ленин - Александр Майсурян

Но этот случай, пожалуй, был нехарактерен для Ленина, так как обычно он избегал любой «позы» и нечасто прибегал к пафосу.

Владимир Ильич не выносил сентиментальности и тщательно скрывал это свойство у самого себя. «Помню, — писал Мартын Лядов, — раз в Женеве мы были вместе с ним и Надеждой Константиновной в театре. Играла знаменитая Сара Бернар «Даму с камелиями». Ильич сидел в темном уголку ложи. Когда я взглянул на него, — он стыдливо утирает слезы». Н. Крупская описывала, как Ленин в последний раз посещал театр в октябре 1922 года. Шел «Сверчок на печи» Чарлза Диккенса. «Уже после первого действия Ильич заскучал, стала бить по нервам мещанская сантиментальность Диккенса, а когда начался разговор старого игрушечника с его слепой дочерью, — не выдержал Ильич, ушел с середины действия».

«Я тоже помещичье дитя». Рахметов, как и Ленин, вырос в богатой семье, в помещичьем имении. По тексту Чернышевского не видно, чтобы его герой особенно «раскаивался» за свое происхождение, сожалел о нем, хотя полученное им имущество он постарался употребить на цели революции. А как Ленин в зрелом возрасте относился к своему дворянству? Об этом есть любопытное свидетельство Вольского (он же Самсонов).

Тот однажды в 1904 году поделился с Лениным воспоминаниями о своем детстве, которое тоже прошло в дворянском имении. О клумбах перед домом, аллеях, запахе цветов, травы… Владимир Ильич внимательно слушал, задумчиво спрашивал:

— А много было цветов, какие?

Его собеседник принялся подробно отвечать, в этот момент к ним подошел большевик Михаил Ольминский (бывший народоволец). Он насмешливо заметил:

— Владимир Ильич, вас, наверное, тошнит от того, что говорит Самсонов? Вот как вдруг обнаруживается помещичье дите. Сразу тайное делается явным, он так и икает дворянской усадьбой. О цветах и ароматах говорит совсем, совсем как 16-летняя институтка. Посмотрите, с каким увлечением рассказывает о красоте липовых и березовых аллей. Однако революционер не имеет права забывать, что в этих самых красивых липовых аллеях бары березовыми розгами драли крестьян и дворовых… Для революционера поддаваться таким чувствам опасно. Затоскуешь, а там и усадебку захочется приобрести. А дальше захочется, чтобы мужички работали, а барин, лежа в гамаке с французским романом в руках, приятно дремал в липовой аллее.

Ленин, выслушав все это, принял воинственный вид, и ответил:

— Ну и удивили же вы меня, Михаил Степанович! Послушав вас, придется признать предосудительными и, чего доброго, вырвать и сжечь многие художественные страницы русской литературы. Ваши суждения бьют по лучшим страницам Тургенева, Толстого, Аксакова. Ведь до сих пор наша литература в преобладающей части писалась дворянами-помещиками. Их материальное положение, окружающая их обстановка жизни, а в ней были и липовые аллеи, и клумбы с цветами, позволяла им создавать художественные вещи, которые восхищают не одних нас, русских. В старых липовых аллеях, по вашему мнению, никакой красоты не может быть, потому что их сажали руки крепостных и в них прутьями драли крестьян и дворовых. Это отголосок упростительства, которым страдало народничество. Мы, марксисты, от этого греха, слава богу, освободились. Следуя за вами, нужно отвернуться и от красоты античных храмов. Они создавались в обстановке дикой, зверской эксплуатации рабов. Вся высокая античная культура, как заметил Энгельс, выросла на базе рабства… Раз Самсонову нравятся липовые и березовые аллеи, клумбы с цветами помещичьих усадеб, значит, заключаете вы, он заражен специфической феодальной психологией и непременно дойдет до эксплуатации мужика. Извольте в таком случае обратить внимание и на меня. Я тоже живал в помещичьей усадьбе, принадлежащей моему деду. В некотором роде я тоже помещичье дитя. С тех пор много прошло лет, а я все еще не забыл приятных сторон жизни в этом имении, не забыл ни его лип, ни цветов. Казните меня. Я с удовольствием вспоминаю, как валялся на копнах скошенного сена, однако не я его косил; ел с грядок землянику и малину, но я их не сажал; пил парное молоко, но не я доил коров. Из сказанного вами… вывожу, что такого рода воспоминания почитаются вами недостойными революционера. Не должен ли я поэтому понять, что тоже недостоин носить звание революционера?..

На такую яростную отповедь Ольминский не посмел ничего отвечать и сконфуженно промолчал.

«Марксистами становились повально все». Ульянов раньше сделался революционером, а потом уже — марксистом (как видно и из его собственного рассказа). Вначале, после казни брата, он почувствовал непримиримую неприязнь и даже ненависть ко всему старому миру — с его Богом, царем и прочими установленными ценностями. А затем уже стал подыскивать теорию, которая помогла бы ему разрушить весь этот ненавистный мир.

В одном разговоре на вопрос, когда именно он прочитал Маркса и Плеханова и стал марксистом, Ленин сказал: «Могу вам точно ответить: в начале 1889 года, в январе».

Впрочем, впервые имя Маркса Владимир Ильич услышал еще от брата. «Владимир Ильич рассказывал мне, — говорил Лев Каменев, — как, ездя из гимназии… к себе, в деревню в Симбирскую губернию, на перекладных, они с братом спорили, и брат его за несколько месяцев до своей гибели на виселице рассказывал ему о марксизме и о книгах К. Маркса».

Но почему все-таки Ульянов выбрал именно марксизм (а не, допустим, народничество)? На этот вопрос ответить нетрудно. Тогдашней молодежью идеи Карла Маркса воспринимались как самые модные и передовые, с блеском сочетающие революцию и науку. Спустя несколько лет это повальное увлечение марксизмом проявилось даже в легальной печати.

Сам Ульянов так описывал «медовый месяц» марксизма в России в 90-е годы: «Это было вообще чрезвычайно оригинальное явление, в самую возможность которого не мог бы даже поверить никто в 80-х или начале 90-х годов. В стране самодержавной… внезапно пробивает себе дорогу в подцензурную литературу теория революционного марксизма, излагаемая эзоповским, но для всех «интересующихся» понятным языком. Правительство привыкло считать опасной только теорию (революционного) народовольчества… радуясь всякой направленной против нее критике… А в это время выходили одна за другой марксистские книги, открывались марксистские журналы и газеты, марксистами становились повально все, марксистам льстили, за марксистами ухаживали, издатели восторгались необычайно ходким сбытом марксистских книг».

Впрочем, сильны были и старые идеи народников-террористов. В 1894 году Дмитрий Ульянов спросил у брата:

— У нас очень много товарищей, старых, известных нам, почему не взяться и не создать террористической организации?