Грозовой август - Алексей Котенев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Забайкальские и дальневосточные соединения переформировываются, меняют свою дислокацию. В пути находится сейчас, пожалуй, не менее миллиона войск!
— Вся сложность в том, — докладывал Ковалев, — что надо сочетать размах и скрытность, действия почти несовместимые. В Центральном Китае и Маньчжурии у японцев наготове почти двухмиллионная армия. Встревожь-ка такую махину! А всего у них под ружьем, как вам должно быть известно, семь миллионов человек!
Малиновский сделал пометку в блокноте, спросил:
— А как с вооружением? С боеприпасами, горючим?
О материальном обеспечении Ковалев говорил обстоятельно, с глубоким знанием всех деталей. Напомнил между прочим о том, что генерал Куропаткин в русско-японскую войну потерпел поражение в значительной степени из-за нехватки снарядов и патронов, из-за того, что плохо работали тылы. Назвал, сколько завезено боеприпасов, горючего и продовольствия. Боевые машины для 6-й танковой армии поступают прямо с заводов, американские автомашины — студебеккеры и доджи — приходят из дальневосточных портов. Присмиревшие японцы уже не задерживают наши транспорты.
— Теперь, пожалуй, о самом трудном — о воде, — сказал Ковалев. — Как напоить людей и конный состав? А машины? В степи нет ни рек, ни других водоемов.
Генерал Державин чувствовал, что Малиновскому нравится доклад Ковалева. Без лишних слов — все к месту, все исчерпывающе ясно. Человеку, как доложил Ковалев, в сутки надо пять литров воды, автомашине — двадцать пять, танку — сто. Стрелковой дивизии, таким образом, на марше потребуется в сутки не менее семидесяти пяти кубометров воды. Еще выше будет расход в танковой армии. Чтобы вывести войска к маньчжурской границе, по маршрутам и в районе сосредоточения уже вырыто 1362 шахтных колодца!
Когда речь зашла о формировании и расстановке частей, создании штабов и фронтового управления, Малиновский подчеркнул, какой принцип должен быть положен в основу всей этой работы: надо «повенчать» фронтовиков с забайкальцами — расставить людей таким образом, чтобы знатоки местного театра военных действий были рядом с носителями фронтового опыта. Это удвоит наши силы.
— Что ж, неплохая мысль, — одобрил Ковалев.
— Безусловно, — сказал Малиновский.
— А долго вам, Родион Яковлевич, пребывать в «разжалованном» виде? — спросил Ковалев.
— До начала боевых действий.
— Я вас понял, товарищ генерал-полковник Морозов. Занимайте этот командный пункт и командуйте себе на здоровье! — Ковалев показал рукой на свое кожаное кресло.
— Не смогу, к сожалению, воспользоваться вашим гостеприимством. Командный пункт придется поискать где-нибудь в монгольской степи. Кстати, шестнадцатого июля я вылетаю в Монголию на переговоры с маршалом Чойбалсаном. Надо договориться о совместных действиях.
— Представляю, как он обрадуется.
— Я уверен в его поддержке. Наши отношения с монголами испытаны — и в гражданскую войну, и на Халхин-Голе, — сказал Малиновский и заключил разговор: — Ну, Михаил Прокофьевич, будем считать, что мы с вами уже повенчаны. Теперь будем венчать других. И к действию!
Державин приехал домой в полночь. У окна, напротив Сережкиного портрета, стоял чем-то обеспокоенный Викентий Иванович — в гимнастерке, в пилотке, подпоясанный ремнем.
— Ты что стоишь как часовой на посту? — удивился Державин.
— Ну и полчасика у тебя! — покачал головой Викентий Иванович.
— Извини, Викеша: неожиданная задержка. Я думал, ты уже спишь.
— Какой тут сон! Я на минутку заскочил и чуть не уехал, не поговорив с тобой. А надо...
— Что такое? — спросил чуть встревоженно Державин.
Русанов изложил свою просьбу.
— Боитесь остаться в стороне от горячего дела? — усмехнулся Державин.
— Боимся!
— Просьба ваша справедлива. Тем более сегодня один начальник такую задачу поставил: повенчать забайкальцев с фронтовиками. Вот мы и придадим вас танкистам-гвардейцам. Возражений не будет?
— Надеемся на твое генеральское слово, — сказал Русанов и стал прощаться.
— Да ты что? Мы даже чаю не попили.
— Какие теперь чаи! Сидел тут как на горячих углях. Пока тебя ждал, шесть эшелонов прогромыхало. Все на Восток, на Восток. Или вам в штабных кабинетах кажется, что японцы глухонемые? Стоит узнать им что-то — и нанесут упреждающий удар. Терять им теперь нечего.
— Ну, ты не пугай меня, — нахмурился генерал. — Меры мы приняли.
Они вышли из дома и направились к вокзалу. Остывший за ночь воздух освежал лицо. Державин расспрашивал, как идут дела в батальоне, как здоровье Ветрова. Не забыл спросить и о том, как несет службу младший лейтенант Иволгин.
— Ты посматривай за ним. Молоденький ведь. Отец ему нужен. Да не забудь привет передать. Привет ему тоже нужен, — сказал он, щурясь от света фонаря.
С запада подходил поезд. Длинный эшелон, не останавливаясь, промчался дальше. За ним прогромыхал, будто на буксире, еще один эшелон. На платформах стояли накрытые брезентом танки и самоходки.
Державин подвел Русанова к пассажирскому поезду, пожал ему руку и подтолкнул к ступенькам вагона:
— Езжай, езжай! Не мог уж заночевать...
Викентий Иванович едва успел вскочить в тамбур. Состав двинулся вдогонку за пробежавшими раньше эшелонами.
Державин стоял на перроне, смотрел на красный огонек хвостового вагона, а когда он исчез в ночной тьме, повернулся и пошел в штаб. Там ждали его неотложные дела.
XIV
Все, о чем думалось и говорилось в штабных кабинетах, что обозначалось на топографических картах, передавалось в зашифрованных донесениях и приказах, все, что зрело и вынашивалось в мыслях военачальников, — все это хранилось в глубокой тайне. Но труднее утаить было то, что происходило на глазах многих людей. Слухи о непрерывно прибывавших войсках проникали и в забайкальские сопки.
Викентий Иванович, вернувшись из Читы, начал решительно пресекать разговоры о воинских эшелонах: граница есть граница. Водовоза Фиалку он строго предупредил, что, если тот будет болтать лишнее, его отстранят от занимаемой должности. Фиалка примолк, но слухи по-прежнему шли и шли. В середине июля бутугурцы прослышали и о монгольских эшелонах. Этот день оказался переломным в жизни Бутугурского гарнизона.
С утра, как обычно, автоматчики вышли в падь Урулюнгуй на занятия. Собирались медленно и неохотно. Семь человек отпросились в санчасть. Юртайкин выклянчил у замполита денек для подготовки к вечеру самодеятельности. Если сюда присовокупить «штатного дневального» Посохина да Цыбулю-младшего, уехавшего на слет поэтов, — не вышло на занятия ровным счетом десять человек! Такого в будыкинской роте еще не бывало.
Когда рота ушла, все освобожденные начали стекаться в опустевшую казарму. Первым делом стали делить пригоршню табаку, которую пожертвовал для общества получивший посылку Фиалка. Делили осмотрительно, чтоб досталось всем поровну. В роли раздатчика выступал сам Фиалка. Насыпав на клочки газетной бумаги ровные кучки табаку, он отвернулся к стене. Поликарп, дотрагиваясь до какой-нибудь кучки пальцем, вопрошал:
— Кому?
— Ахмерову! — кричал Фиалка.
— Кому?
— Рядовому сверхсрочной службы Посохину.
Разделив табачок, расселись на ступеньках и начали, в который уже раз, толковать, почему это в приказе о демобилизации говорится только о действующей армии. Все сошлись на одном: виноваты японцы. Кто же решится увольнять в запас забайкальцев и дальневосточников, если рядом война? Сколько она продлится — неизвестно. Может, год, а может, и пять. Японцы упорствуют, о капитуляции и думать не хотят. А осторожные союзники на рожон не лезут. Куда им спешить? Вот и сиди у моря, жди погоды. Фиалка хотел принести карту, чтобы взглянуть, за какие острова идут морские бои, но тут появился Сеня Юртайкин. А где Сеня, там серьезного разговора не жди — на пустяк сведет любое дело.
— Ты, Поликарп Агафонович, теперь домой можешь не спешить, — улыбнулся он, подсаживаясь к Посохину. — Твоя Матрена будет ждать тебя до скончания века, потому как влюблена в тебя до потери сознательности. А скажи, кто тебе помог? Я тебе помог. И ты обязан за это дело весь табак мне отдавать.
— Ладно, ладно, учту, — соглашается Поликарп. — Мне только узнать, что ты нацарапал моей благоверной. Я с тобой рассчитаюсь сполна.
Автоматчики заулыбались. Все знали, о чем идет речь. После того памятного письма, в котором Матрена грозилась избить своего супруга каленой кочергой, Поликарп все старался докопаться до причины ее гнева. И вдруг получил второе, нежданное письмо. А в том письме пахучие листочки мяты, богородской травы и тысяча поцелуев и прочих ласковых слов. Жена называла Поликарпа и ясным солнышком, и голубем сизокрылым. С ума баба спятила!