Грозовой август - Алексей Котенев

— Да, агитирую. Ты поставил батальон спиной к границе, а мне приходится повертывать его лицом.

Русанов сказал это твердо, с непреклонной верой в свою правоту, и Ветров понял окончательно, что замполит у него не рафинированный интеллигентик, а настоящий боец с «военной косточкой», только косточку эту не сразу разглядишь: она запрятана глубоко — в самой душе.

Общие цели в труде сближали их. Постепенно комбат «мягчал» к своему замполиту и уже не замечал перекосившейся на нем портупеи, а позже просто полюбил его — полюбил не только за его умение отстаивать свои убеждения, но и за отменное трудолюбие, за то, что он не чурался черновой работы, любил повозиться с «трудными» солдатами. И когда спохватившиеся кадровики вздумали исправить ошибку — взять Русанова в политотдел армии, Ветров заявил, что дойдет до Верховного, но замполита не отдаст. Просьбу командира приграничного батальона уважили. Так и остались они служить вместе.

Русанов соскучился по Ветрову и, завидев железнодорожную станцию, оживился в предчувствии встречи. Запахло сгоревшим углем, послышались гудки маневровых паровозов, стук порожних товарных вагонов и платформ. Вся трава у переезда была иссечена гусеницами танков, колесами орудий. За линией показалось красно-кирпичное здание госпиталя, одиноко стоявшее у разбитой пыльной дороги. В этот час на госпитальном дворе было безлюдно, лишь у теневого северного подъезда выздоравливающие сидели на скамейках, бродили под окнами, не выходя из спасительной тени.

Капитан Ветров, в нательной рубахе, сидел на подоконнике, читал. Увидев Викентия Ивановича, быстро спустился вниз, вышел на крыльцо — радостный, необыкновенно оживленный.

— До чего дисциплинирован наш комиссар, — с удовольствием заметил он. — Не успел позвонить, а он уж тут. Кадровому впору.

— Приучил ты меня за четыре года, — ответил Русанов, пожимая сухую руку комбата. — Как настроение?

— Настроение выше хинганских гор, — усмехнулся Ветров. — С юношей Посохиным приехал? — спросил он, поглядев на госпитальные ворота, где стояла двуколка.

— С ним.

Ветров взял Викентия Ивановича под руку, повел под навес, где стоял обшарпанный бильярд и длинный, сбитый из досок стол, на котором валялись костяшки домино.

— Ну, докладывай, как там живет наш отдельный, непромокаемый?

Они сели на скамейку, стоявшую у края стола, и Викентий Иванович начал рассказывать, как живет батальон, что нового произошло в нем за последнюю неделю.

— Маловато же новостей ты мне привез, маловато, — улыбнулся Ветров. А я слышал, вы там какие-то медикаменты получаете: перевязочные материалы, индивидуальные пакеты. К чему бы это?

— Вон ты о чем! Все признаки ищешь. Пограничный батальон всегда должен иметь в запасе все необходимое.

— Это верно. Отдельный факт ни о чем не говорит. Но если факты дополняют и усиливают друг друга — тут есть о чем подумать.

— Что ты имеешь в виду? Танки на железной дороге увидел? Тоже не доказательство. Возможно, танковые части идут сюда для расформирования.

На сухощавом лице комбата заиграл румянец.

— Для расформирования говоришь? Он поглядел по сторонам, понизил голос: — А в Монголию, за границу, они зачем, по-твоему, идут? — Ветров еще раз посмотрел по сторонам и сказал шепотом: — Заходил ко мне друг — на Халхин-Голе воевали вместе. Говорит, что в Монголию день и ночь идут войска. Целыми дивизиями. Понял?

— В Монголию? — удивился Викентий Иванович.

— Вроде для пополнения тех соединений, что там стоят.

— Любопытно... — произнес Русанов.

— Я потребовал, чтобы меня поскорее выписали из этой богадельни. Не выпишут — сбегу под прикрытием ночи.

— А вот это лишнее. Своим побегом под прикрытием ночи ты событий не ускоришь.

Майору Русанову приятно было разговаривать вот с таким Ветровым — в пижаме, без погон. Капитанское звание, которое имел комбат, иногда осложняло их взаимоотношения. Зайдет, бывало, в землянку подчиненный — и к Русанову: «Товарищ майор, разрешите обратиться к капитану Ветрову». Русанов смущался, пытался установить такой порядок, чтобы люди, минуя его, обращались непосредственно к комбату. Но Ветров не позволял подобных вольностей: «Вы что, устава не знаете?» И уж тут ему не перечь.

Теперь они чувствовали себя равными.

— Нет, дружище, — сказал Ветров, — событиями надо управлять. На судьбу-индейку полагаться нельзя.

— Это как же управлять? — не понял Русанов.

— Думаешь, я вызвал тебя, чтобы посмотреть в твои ясные очи? — спросил Ветров. — Уж как-нибудь дождался бы встречи. Ты послушай...

И он начал говорить о том, что́ необходимо предпринять, чтобы события не застали батальон врасплох. Комбат боялся оказаться в стороне от горячего дела: с Запада прибывают закаленные в боях танковые части. Поступит команда, и они ринутся на врага. А малоподвижные батальоны, вроде ихнего, будут сидеть в дотах да посматривать в спины гвардейцам. Разве это порядок? Забайкальцы должны быть в первых рядах наступающих, и за это надо бороться, не откладывая. Ведь до войны батальон входил в состав танковой бригады как десантное подразделение. Десантников тогда временно оставили у Бутугура, чтобы не оголять границу. Теперь их вахта кончилась, и подошло время вернуться на свое законное место — в какую-нибудь танковую бригаду.

— Хорошо ты рассудил, — одобрил Викентий Иванович. — Но дивизии и бригады формируются не по нашей с тобой заявке.

— А почему бы не подсказать командованию для пользы дела? Ведь мы, черт возьми, десантники! Что же нам киснуть в дотах? И мы должны напомнить кому следует...

— Понимаю, куда ты клонишь.

— А если понимаешь — действуй! — уже приказал Ветров. — Поезжай в Читу и не возвращайся, пока не добьешься своего. Сядь у Державина на пороге и не уходи. Мы просим свое, законное. Он ведь помнит, как нас вырвали из танковой бригады.

— Это все верно. Но пускать в ход родственные связи... — засомневался Викентий Иванович.

— Не вижу ничего предосудительного, — возразил Ветров. — Наш батальон обучен действовать с танками. Мы десантники.

— Съездить можно, — сдался Викентий Иванович. — Неудобно, право, только...

— Неудобно штаны через голову надевать, — отрезал Ветров и встал, считая вопрос решенным.

XII

Санинструктора Аню Беленькую любил тихой невысказанной любовью весь батальон. А за что — никто не смог бы ответить. Может быть, за то, что попала она сюда из осажденного Ленинграда — потеряла всех своих родных. А может быть, за то, что вела себя строго — никого не выделяла вниманием, со всеми была одинаково добра, и это позволяло каждому бутугурцу считать ее «своей», надеяться, что любит она только его, а не признается лишь потому, чтобы не обидеть других.

Никто в батальоне не называл ее младшим сержантом или санинструктором. Пожилые бойцы называли дочкой, молодые — просто Аней, Анютой. А Илько Цыбуля придумал ей нежное, поэтическое имя — Ковылинка. Каждый старался сделать Ане что-нибудь приятное. Батальонный портной с редкостным умением подогнал по ее фигуре гимнастерку. Солдатский сапожник сшил Ане из плащ-палатки легкие сапожки. В таком наряде Аня и впрямь походила на степную ковылинку: тоненькая, гибкая, от сапожек до плеч вся зеленая, а сверху пушились пряди волос, как сплетенные ковыльные метелки.

На столе у Ани всегда цветы — одуванчики, белые ромашки, скромные незабудки. Анин стол не пустовал даже в зимние вьюги и лютые забайкальские морозы. На склонах сопок бутугурцы ломали замерзшие прутья багульника, ставили их в наполненные водой гильзы снарядов, и на голых ветках появлялись голубовато-сиреневые цветы, похожие на пятиконечные звездочки.

Лейтенанты вручали такие сюрпризы с тайными вздохами, а солдаты просто оставляли их в санчасти как бы нечаянно, в отсутствие хозяйки.

Когда Аня приходила в будыкинскую роту, вся землянка начинала сиять солдатскими улыбками. А Илько Цыбуля, посвятивший Ане множество самых нежных виршей, замирал на месте и начинал тихонько ворковать:

Ой, степная моя Ковылинка!Подывысь мни в глаза, подывись...

Равнодушным оставался разве один Поликарп Посохин. Тот обычно отворачивался в сторону, меланхолично махал рукой:

— Все, паря, девки хороши. Откуда только злые бабы берутся?

Но и Поликарп не выдерживал взятого тона. Нет, нет да и поглядит ненароком туда, куда глядят все, и подумает: «Теперь, поди, и моя Марька вот так же заневестилась».

Иногда Аня принималась ругать своих обожателей за грязные воротнички, за непорядок в умывальнике. Но упреки Ани нисколько не огорчали будыкинцев. Пусть ругает — только бы подольше побыла с ними. Им, как и всему батальону, было приятно, что Аня у них «ничейная»: не твоя, не моя, но и не чужая — как нейтральная пограничная полоса.