Добыча - Эндрю Фукуда

Наши подошвы скрипели по прозрачному полу. Солнце сверкало, отражаясь от металлических балок, и преломлялось в окнах — еще одно доказательство трудолюбия отца и его профессионализма как уборщика. Он явно гордился собой, когда мы шли по коридору, залитому отблесками света — как будто мы были в бассейне, полном бриллиантов. Это этаж для самых секретных документов — наиболее охраняемое помещение в городе. Он парил над другими зданиями, днем окруженный со всех сторон непреодолимым рвом едкого солнечного света. Сюда никто не мог попасть. Кроме нас.

Единственное затемненное помещение на всем этаже — небольшой закуток в северо-восточном углу. Комната паники, как ее называли, построенная из серого стекла специального состава, нейтрализующего опасность солнечного света. Она предназначалась для случая (очень маловероятного), что кто-то окажется утром запертым на верхнем этаже. При нажатии кнопки в полу Комнаты паники открывался люк в шахту, уходящую вниз на десять этажей. В городе говорили, что это самое спокойное, уединенное и безопасное место на свете — разумеется, днем, — но никто почему-то не рвался проверить.

На этаже было всего восемь офисов, все разделенные стеклянными перегородками и обставленные мебелью из плексигласа. Создавалось чувство, что ты в аквариуме. Можно было встать на одном конце этаже и видеть его насквозь, до противоположного конца. Каждую ночь всех, кто здесь работает — и всё, что они делают, — могли видеть остальные. В городе смеялись, что это наше «прозрачное правительство». Здесь работали только высшие правительственные чины. Каждую ночь они сидели за своими столами и смотрели на город под ногами. Но основную часть времени они проводили, уткнувшись в мониторы, анализируя мелькающие на экране цифры, вслед которым поворачивались их головы, справа налево. Иногда синхронно. Они обращались друг к другу холодным и отчужденным тоном, обсуждая важнейшие решения. Единственный перерыв в этой пугающей монотонности наступал во время обеда, когда мой отец подавал им куски сырого мяса в лужицах крови.

Обычно, когда мы заходили сюда днем, отец говорил «мне надо кое-что быстро сделать», и я наблюдал, как он переходит из кабинета в кабинет, включает экраны, копается в файлах, иногда делая пару заметок в своей записной книжке. Глядя на его ссутуленную спину, на нервозность, с которой он включал экраны, я понимал, что он делает что-то незаконное. Незаконное настолько, что его, если поймают, немедленно казнят.

Но на этот раз отец не стал заглядывать в кабинеты или просить меня подождать у стола секретаря. Мы пересекли холл и поднялись наверх по лестнице. Вокруг снова были стены, и на меня навалилась темнота, так что я не был готов к огромному открытому пространству, встретившему нас, когда мы открыли дверь наверху. Я как будто оказался в небе.

Отец двигался с необычной для него энергичностью. Мы подошли к краю. Я видел сквозь пол под собой кабинеты верхнего этажа.

— Папа?

— Отлично, стой здесь. — Мы всего в десяти футах от края, достаточно близко, что я могу видеть улицу далеко внизу. — Закрой глаза.

— Папа?

— Просто закрой глаза. — Я услышал, как его шаги удаляются.

Я закрыл глаза. Это ведь мой отец, и во мне не было ни тени страха. Минуту спустя он вернулся:

— Хорошо, теперь смотри.

Я открыл глаза. Он держал в руках какое-то большое крылатое устройство, покрытое гладкими металлическими панелями. Глаза у него блестели, он ждал моей реакции.

— Что это? — спросил я.

— Самолет. Помнишь, я тебе рассказывал, что такое самолет.

Я недоуменно смотрел на устройство у него в руках.

— Штука, которая летает по небу. Ну, помнишь? — он казался несколько разочарованным.

— Но он сейчас не летает. Он умер? — спросил я.

— Нет, глупенький. Он на дистанционном управлении, — пояснил отец, показав пульт, который держал в руке, квадратное устройство с длинной антенной. — Теперь подними самолет над головой. Нет, не так, возьмись за крылья. Правильно. Подними его повыше. И что бы ни случилось, не отпускай его. Готов?

— Готов.

Он щелкнул переключателем. Самолет тут же начал подрагивать у меня в руках, будто оживая, как летучая мышь, пытающаяся вырваться.

— Видел бы ты свое лицо, — сказал отец, почесывая запястье тремя пальцами.

— Отпустить его?

— Нет, держи. Когда я скажу «давай!», толкни его как можно сильнее. По диагонали, вверх к небу. Понял?

— Понял.

Он спокойно ждал, пока от мощной пульсации у меня не начали уставать руки. Когда я собрался было опустить руки, он скомандовал:

— Приготовься.

Я почувствовал, что сзади налетает ветер, поднимая пряди моих волос, раздувая рубашку, как воздушный шар, и едва не вырывая самолет из рук.

— Давай! — закричал отец, и я изо всех сил бросил самолет вверх. Он взлетел, безумно качая крыльями. Я подумал, что он совершенно точно упадет. Но вместо этого курс выровнялся и самолет полетел вперед.

— Ого! Папа, он летит!

Он кивнул мне, что-то подстраивая на пульте управления. Его губы слегка подрагивали. Я уставился на него. В этот момент мне казалось, что он вот-вот улыбнется.

Самолет поднялся высоко в небо, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Отец вложил пульт управления мне в руки. Я едва не выронил его — не от страха, от удивления. Отец взял мои руки в свои.

— Нажми на эту кнопку, — сказал отец.

— Что она делает?

— Включает автопилот.

Мы следили за самолетом, глядя, как он уменьшается вдалеке, сверкая в солнечном свете.

— Куда он летит, папа?

Он указал направление:

— Туда.

— К восточным горам?

Он кивнул. А потом произнес слова, которые меня испугали:

— Не забывай этот момент.

— Хорошо, — сказал я.

Но отцу, кажется, этого было мало:

— Никогда не забывай, куда полетел самолет. Я хочу, чтобы ты это запомнил. Хорошо?

— Хорошо, — повторил я и заглянул ему в лицо: — Но куда он летит?

Отец молчал долго, и я начал сомневаться, что он меня расслышал.

Затем он прошептал ответ, так тихо, что тот, видимо, не предназначался для моих ушей:

— Домой.

На мгновение мне показалось, что он собирается сказать что-то еще. Не просто слово или предложение, целый поток мыслей прольется на меня. Страх сдавил мое сердце. Каким бы любопытным я ни был, я понял, что не хочу знать, не хочу чувствовать затхлый запах признаний, так долго находившихся взаперти, слишком тщательно оберегаемых секретов. Я не хочу этого,подумал я. Я совсем этого не хочу.