Одесский фокстрот - Татьяна Соломатина

– Ну, она и поступила, там… В университет, в общем.

– Если хотела стать архитектором… Если действительно хотела – надо было проситься работать к папе на кафедру лаборантом. Наплевав на обиды а-ля «маму бросил». Или – если гордость – искать работу маляром. Штукатуром. Чертёжником. А на следующий год снова. Кстати, почему ты не поступала на театральный больше?

– Как не поступала?! Я поступала…

– Ну, а Даша зачем поступила в университет, на непонятно-размытый факультет, если мечтала стать архитектором?

– Ну, знаешь, мечты… Есть реальность!

– Реальность мечтаний тоже есть.

– Девочке надо где-то учиться.

– Девочке надо учиться жизни.

В этом месте меня здесь никто и никогда не поймёт.

Тётя Надя плачет. Я никого пока ещё не раздражаю. Хотя уже могу. Потому что никому не нужна правда. Человек, говорящий правду, всегда неуместен. И глуп. И зол. Так и есть. Это правда. Даже если люди понимают правду – она всё равно их раздражает. Глупость и злость несения правды заключаются в том, что правда от кого-то – всегда мимо цели. Пронзить самого человека, изменить его жизнь – может только его собственная правда. О себе. От себя. Потому лучше говорить о дихотомии добра и зла. И об алгебре. Вспоминать завучей и классных руководителей. Рассматривать фотографии одноклассников на одноимённом сайте, коим я никогда не пользовалась и не буду.

– Руслана у меня в друзьях нет. Сейчас зайду к Стелке, покажу…

– Он какой?

– Стал, кем хотел.

– Да уж, воля к победе. У других была масса возможностей – и они не стали. У него не было ни единой – и он стал. Сколько раз он в высшую мореходку поступал?

– Не помню. Три. Или четыре.

– На судоводительский! Мама – так себе, папы – нет, в мореходке – одни мажоры насквозь, не говоря уже о блатном судоводительском факультете.

– Да. Физику зубрил. Математику грыз. Помнишь, как тебе всегда ставили пятёрки, а ему четвёрки?

– Ага! Потому что я у него очень тщательно, красивым почерком всё передирала. Безо всяких учителей физику и математику долбил. И английский. А какое у него было тело! Плечи широкие. Бицепсы, трицепсы, «кубики», все дела! Безо всяких фитнес-клубов. На дому. Со старыми железяками…

– Поступил. Окончил с отличием. И стал капитаном. Ходит под британским флагом. Так показать?

– А он какой? По сравнению с десятым классом… Я не имею в виду его светлую голову и волю к победе.

– Ты разочаруешься.

– Тогда не показывай.

Мускулистые и красивые оплыли. Непрезентабельные толстячки похудели и подкачались.

– Показывай мне красивых. Вовка молодец. Нет, ну «братухе заверни», а?! Вовка – Бак-крутяк! И теннис, надо же! Кто бы мог подумать! Вовка – спортсмен!

Смеёмся.

– Не показывай мне Руслана. Не хочу разочаровываться. Идём покурим.

Мы курим на балконе, и тётя Надя ворчит, что дым идёт в комнаты. Отчего бы и дыму не найти себе уголок в ста двадцати пяти старо-архитектурных метрах центра города? Дым, доносящийся до детей с балкона, вредит им куда меньше, чем убеждение детей в их безусловной исключительности на фоне абсолютного неумения себя вести в присутствии гостей.

– Ну, у них такой возраст. Еве пять. Дашке – девятнадцать.

Всегда «такой» возраст. Возраст культурного пространства. Или жизнь пространства некультурного. Джакузи – это хорошо. Когда не саркофагом. Мечты – это вообще отлично. Когда прёшь к ним, как танк, невзирая на неудачи. Успех складывается из множества попыток. Из такого множества, что попытки начинают казаться бессмысленной пыткой. А когда «папа не помог» – это не мечта. Это так, выпендрёж неракурсной головы на обычной такой капители. Иногда лучше честно признать, что твоё – это кувшин с яблоками. Кабриолет и маленькая собачка. И развевающийся шарф. От дяди. Потому что на свой кабриолет, свою маленькую собачку и свой развевающийся шарф надо вламывать. А не выламываться.

Тётя Надя достаёт альбомы. Смотрим старые фотографии – мы такие смешные. Господи, почему детям разрешали выходить замуж?! Каким взрослым мне казался мой первый недолгий муж. Кажется, ему было двадцать девять? Нет, я, конечно, – совсем ясли. Но и он – реально пацан.

Нас сгибает от хохота. На полные, набитые картофельниками, варениками, хитромудрыми баклажанами, вкуснейшими куриными отбивными и прочим безумно вкусным от Таньки и тёти Нади животы – нас сгибает от хохота. Это совсем нетрудно.

Тётя Надя ворчит на какие-то – принесённые мною – дурацкие пирожные. Они дурацкие, но красивые. Тётя Надя ворчит, что легче приготовить самой. За такие-то деньги! Блин! Я как распоследняя тупица не отодрала ценники. В Одессе ценники клеят насмерть.

Тут, где всё чуть-чуть не так – а у кого совсем так? – тут всё легко и приятно. Воспоминания об учителях, об одноклассниках, о бывших – чьих-то нынешних – мужьях.

– Ты скотина! Я позже всех вышла замуж! У всех свидетельницей побывала. Всех вас выдала – и позже всех вышла! А ты!.. Ты написала!.. Я думала, ты меня любила, а ты!..

– Я не любила. Я тебя люблю.

Всё ещё хлопочет тётя Надя. Но уже больше о внучках. Мы с Танькой всё ещё хохочем о былом и всерьёз говорим о настоящем. Но всё тише улица. Всё плотнее ночь. И мне уже пора, хотя видит бог, как мне тут хорошо. С Танькой и тётей Надей. А все эти бывшие мужья, дети… Это другие люди. Не мои. И никогда моими не станут. Если только сами не захотят. А эти – не захотят. В них даже любопытства нет. Что это за дети такие, нелюбопытные?! Старшая, Даша, вернувшаяся достаточно поздно, не желает со мной знакомиться дальше отстранённого «здравствуйте». Я бы тут же шлёпнулась на уголок дивана и застыла там мышкой, впитывая, в том числе мамину, чёрт возьми, жизнь!

– Выпьешь с нами вина? – спрашивает её Танька.

– Нет.

И уходит, слегка выламываясь. Я бы на её месте обязательно выпила. Из любопытства. Или из вежливости. Как минимум. Ну что ж… Жизнь или выровняет. Или поломает.

Свои дети всегда исключительные. Все дети – исключительные. Если бы ещё родители, потакая массовому неисключительному в своих исключительных детях, не портили им карму…

– А гитара?

– А гитару оставим на следующий раз. И, возможно, я даже напишу песню.

– О нас?

– Пока не знаю. Тань, мне пора.

Я целую тётю Надю. Как это прекрасно, когда есть женщины, умеющие обнимать и целовать. Женщины, умеющие отогревать тебя, взрослую, циничную от всего наносного. От тех самых штанов, в которых не пускают в храмы. Пусть они будут, эти женщины, готовые принять нас одетыми неправильно и обнажить нашу истинную суть. Нежно. Ласково. И даже ворча. Не воспитывать, а принимать. И принимая – воспитывать. Пусть она будет в этом городе, тётя Надя. Женщина, помнящая, что я люблю картофельники. Мать моей лучшей школьной подруги.

Они вдвоём машут мне вслед с балкона. Танька чуть картинно курит. Тётя Надя демонстративно отмахивается от дыма Танькиной сигареты и украдкой промокает слезу. Я машу им и больше не оглядываюсь. Глубокая ночь. Я иду вниз, на Пушкинскую.

Ночь на пушкинской

Ночь густа, как в разгар лета, несмотря на октябрь. Я спускаюсь на Пушкинскую. Захожу в круглосуточную лавку-подвальчик, оснащённую в умат бухой, но до звёзд доброжелательной, раздолбаистой бабёнкой примерно моего возраста. Она суха и морщиниста сверх всякой меры. И, скорее всего, не слишком счастлива в том, что у них принято называть «личной жизнью». Но и не слишком несчастна. Потому что вообще об этом не думает. Я покупаю у неё бутылку текилы. И желаю счастья. И она мне желает того же. Совершенно искренне. Текущее её состояние сознания неискренности не предполагает.

Я кидаю фуфырь с золотой кактусовой самогонкой на дно моей брендовой сумы. И медленно иду, бессмысленно улыбаясь, по ночной Пушкинской. Почти никого нет. Только огромные платаны. Выдержанные со вкусом платаны. С безупречным вкусом. Позавчера я зашла в одну из пафосных обувных лавок на этой самой Пушкинской. И нашла безупречную пару ботинок. В бежевато-коричневато-салатовой гамме. Я схватилась за них, как утопающий хватается за спасательный круг – с надеждой.

– Последняя коллекция! – высокомерно объявила куда-то мимо меня продавщица бутика патетических лаптей. И с придыханием озвучила авторство.

«Продавец-консультант» – гордо гласил приколотый к груди девчушки бейдж.

Какую консультацию может дать мне, старому профессиональному охотнику за галошами, девчонка двадцати пяти лет? Это просто смешно! Особенно её пугливое высокомерие. Когда уже будут существовать лавки вообще без продавцов? С одним-единственным кассиром на пункте расставания покупателя с деньгами? Она бы ещё пить меня поучила, эта девчонка. Или с мужчинами общаться.

– Спасибо, я сама всё вижу.

Беру с полки безупречность и… И получаю удар под дых! Буквально – ногой в солнечное сплетение. Даже дышать не могу несколько секунд. Не то что слово молвить. Надежда издохла. Утонула. Круг оказался галлюцинацией. Фальшивкой, подкинутой воображением.