Шлиман - Моисей Мейерович

Перед отъездом из Америки ему вновь пришлось освежить в памяти кой-какие впечатления детства. По одному делу он заехал к прусскому послу в Вашингтоне фон Герольту. Тот его принял грубо и нелепо, как умеют принимать истинно немецкие аристократы людей нетитулованных. Оскорбленный Шлиман ушел. И не сдержался: перед отъездом в Европу написал фон Герольту издевательское письмо. Едва ли, впрочем, язвительные остроты Шлимана проникли в сознание прусского дипломата.

Американские школы заставили Шлимана с еще большей остротой задуматься о своих детях. Цену русским гимназиям он знал, особенно в соединении с воспитанием, которое давала детям Екатерина. В ряде писем он пытался уговорить жену переехать к нему в Париж, где дети могли бы учиться в первоклассных школах. Он соблазнял жену роскошно обставленным особняком, туалетами, экипажами.

«Ты будешь счастлива, я стал совсем парижанином, каждый вечер бываю в театрах или на лекциях знаменитейших профессоров мира и могу тебе рассказывать разные истории десять лет подряд – не заскучаешь…»

Нельзя упрекнуть Екатерину Шлиман за то, что она не променяла свою родину на Париж. Но для ее мужа это было причиной долгих мучительных переживаний. Очень не легко решился он на семейный разрыв, и не сразу этот разрыв осуществился.

Между тем приближался намеченный срок путешествия. Шлиман читал и перечитывал древних и новых авторов, писавших о Древней Греции и Гомере. Страбон и Плиний, Павсаний и Геродот были изучены вдоль и поперек.

Но главным источником и путеводителем оставался сам Гомер. По его указаниям, по смутным косвенным намекам старался Шлиман восстановись во всех подробностях географию Древней Греции, уточнить места, где надлежало копать.

С Гомером в руках Шлиман покинул летом 1868 года Париж и отправился в Грецию, на Ионические острова. Мельком осмотрел он остров Корфу, пересек Кефаллинию, которая поразила его лишь нестерпимой грязью в харчевнях, и на рыбачьей лодке отправился через узкий морской пролив к гористой Итаке.

С чувством особой тревоги и ожидания вступил он на почву острова, имя которого было освящено Гомером. Здесь когда-то царил подобный богам Одиссей! И как велика была радость Шлимана, когда первый же встречный стал ему рассказывать о похождениях Одиссея!

Это был мельник из Вати (Вати – главный город острова Итаки), по имени Панагис Аспроераки, предложивший Шлиману подвезти багаж на осле. За полтора часа ходьбы от гавани Св. Спиридона до Вати Аспроераки успел рассказать содержание всех двадцати четырех песен «Одиссеи».

На вопрос, откуда он так хорошо знает гомеровскую поэму, Аспроераки ответил, что он не умеет ни писать, ни читать, но что рассказ об Одиссее передается у них в семье от отца к сыну с незапамятных времен.

Значит, жива традиция, не умерло предание на Итаке. А если память народа так живо хранит предание, нет сомнения, что земля сохранила еще больше доказательств подлинности Одиссея!

На следующее же утро, верхом на неоседланной кляче, в сопровождении какого-то местного гида, Шлиман отправился из, Вати в горы. Раскрытый томик Гомера был в его руках.

Он уже был одержим. Он переселился в гомеровский мир. Каждый камень говорил с ним словами Гомера, каждая масличная ветвь шелестела об Одиссее. Вот небольшая бухта у подножия скалы – и уже ясно ее имя, уже найдены строчки:

Пристань находится там, посвященная старцу морскому

Форку; ее образуют две длинные ветви крутого

Берега, скалами зубчатыми в море входящего…

«Одиссея», XIII, 96-98.

Дальше в этой песне говорится о гроте нимф Наяд. Конечно, вот расселина в скале, образующая вход в темное жилище нимф!

На вершине горы Аэт Шлиман наткнулся на остатки каменной стены. Может ли быть сомнение, что налицо руины дворца Одиссея?

Настолько ясным и убедительным все казалось Шлиману, что он искал знаменитую маслину, из пня которой Одиссей сделал себе кровать («Одиссея», XXIII, 190-204). Не найдя маслины, Шлиман обнаружил… трещины в скале, куда, по его убеждению, она пускала корни.

Ничто не могло бы уже опровергнуть страстной уверенности Шлимана, что он нашел подлинные гомеровские места. Даже очевидные несоответствия с описанием Гомера легко отбрасываются в сторону. Упоминаемых в поэме дубов нет на Итаке? – Они вымерли. Вместо двух гомеровских бухт остров имеет лишь одну? – Это следствие землетрясения!

Вера, незыблемая вера в вещественность всего гомеровского двигала Шлиманом, когда он с четырьмя крестьянами поднялся на вершину Аэта, чтобы сделать свой первый удар лопатой.

Крестьяне стали откапывать основание каменной стены «дворца Одиссея». Шлиман же, обнаружив странной формы камень, принялся освобождать его от земли большим

ножом. Нож не шел. Шлиман велел взрыхлить почву киркой. При первом же ударе раздался легкий треск. Шлиман бросился на колени и руками разрыл окаменевшую пыль. Это была урна, глиняная урна чудесных очертаний, наполненная, несомненно, человеческим пеплом. Первый удар кирки вдребезги разбил первую находку.

Но Шлиман быстро утешился, когда на том же месте вслед за первой нашлись еще двадцать таких урн. С величайшей осторожностью откапывал он свои находки.

Теперь он чувствовал себя настоящим археологом! Он указал место, копал – и нашел. Нашел сразу, молниеносно, уверенно. Нашел в то время как другие археологи годами копались в земле и получали в награду какой-нибудь битый черепок. И все благодаря Гомеру – великому слепцу, вдохновленному богами, каждое слово которого было священной истиной.

Находка за находкой сами идут в руки Шлимана.

Находятся свиные закуты «божественного свинопаса» Эвмея и его дом. Находятся отдельно зарытые пять урн, которые, «вероятно», хранят пепел Одиссея, его жены Пенелопы и их детей. Мир Гомера окружает Шлимана, и уже дело доходит до смешного. Однажды он вошел во двор к какому-то крестьянину, чтобы напиться воды или купить винограду. Вдруг четыре огромных пса с лаем кинулись на пришельца. Они растерзали бы его. Но Шлиман мгновенно вспомнил, как в подобном случае поступил Одиссей:

Вдруг вдалеке Одиссея сидели злые собаки;

С лаем они на него побежали; к земле осторожно,

Видя опасность, присел Одиссей…

«Одиссея». XIV. 29-31.

Собаки не тронули сидящего. Как в поэме, на лай прибежал хозяин и освободил нового Одиссея.

Так Шлиман «вжился» в Гомера. Хитрые итакийцы быстро почуяли слабую струнку богатого туриста. Они рассказывали без конца различные предания, представляли своих жен под именем Пенелоп, а детей называли Телемахами и Одиссеями. Шлиман щедро платил за все россказни,- впервые коммерческий «нюх» изменил ему.