Небесные верблюжата. Избранное - Елена Гуро

«Возлюбив боль поругания…»

Возлюбив боль поругания,Встань к позорному столбу,Пусть не сорвутся рыдания! —Ты подлежишь суду!

Ты не сумел принять мир без содроганияВ свои беспомощные глаза.Ты не понял, что достоин изгнания,Ты не сумел ненавидеть палача!· · · · · · · · · ·

Но чрез ночь приди в запутанных улицахСо звездой, горящей в груди…Ты забудь постыдные муки!Мы все тебя ждем в ночи!

Мы все тебя ждем во тьме томительной,Ждем тепла твоей любви…Когда смолкнет день, нам бойцов не надо, —Нам нужен костер в ночи!

А на утро растопчем углиДогоревшей твоей любвиИ тебе с озлоблением свяжем руки…· · · · · · · · · ·Но жди вечерней зари!

Василий Каменский

Н.С. Гончаровой

Чарн-чаллы-ай.Из желтых скуластых временРадугой ВозрожденияПерекинулась улыбка ушкуйникаИ костлявой шеи местный загар.Горячие пескиЗыбучи и вязки,А камни приучили к твердости.Линии очерчены сохой.Чарн-чаллы-ай,Султан лихой.В гаремах тихие коврыЧервонными шелкамиЧуть обвито тело,Как пропасть — смоль волос.Глаза — колодцы. Едина бровьИ губы — кровь.Рук змеиных хруст,Рисунок строгий в изгибе уст,Чарк-чаллы-ай.Дай.Возьми.Саадэт? Черибан? Рамзиэ?Будь неслышнымКальяномТай.Дай.Спроворишь — бери.Чарн-чаллы-ай.

Журавлиный барон

Кто-то бредил над сугробами светлой нелепостью.

Как бредило небо — этот безумец над городом, посылая клубами сияние февральских облаков, посылая знак всем отовсюду, единый для всех, соборную чашу радости.

Бродил в пустынной улице дух и трогал дверные ручки… И махая веселыми руками, опрокинул чашу мира и дружбы прямо в березы и елки, прямо в город сквозь дымы фабрик. Прямо в сердца, сраженные неожиданностью его юного баронского налета.

Не вытерпели его светлого бреда любви и радости. А его нелепые, открытые от сияния жесты послужили для того, чтобы сделать ему больно и насмеяться над ним.

— Что шумишь ты здесь, дерзкий безумец, ободранно-радостный униженно-гордый журавлиный барон?

И приказал взбешенный сатана поймать рыцаря и бить его постыдно розгами.

И взяли, сломали прутики, развевавшиеся на небе в предвесенних призывах, трогавшие обнаженностью небо и землю, и сделали из них розги для рыцаря.

А когда его в танце схватили и отдали истязателям, — и под ударами истязателей бредил светом. Потому что разорвалась у него в груди пелена и увидел в светлом безумии, как знак через всю землю полосой смелой, синей и далекой посылала городу весенняя отважная любовь.

…«Пусть летит и звенит по весеннему небу моя журавлиная радость. Пусть летит моя гулкая журавлиная радость. Ей небо — этот сумасшедший — посылает знак, что уже переглянулись крайние полосы и дали знак городу, знак отваги.

Звени, долговязая журавлиная радость, а люди пусть смотрят на журавлей, как летят треугольником, исчезая за вздрогнувший лес… И махают, так же как я, длинными руками, и ничто не рассеет их прозрачный строй, даже смерть. И если примчится свинцовая весть, ее примет настигнутая грудь и ринется по небу изогнутым крылом. И упадет один иди другой рыцарь полета и, падая, вздрогнет длинными ногами, и кровь свою беззаветно возвратит земле.

И уже грезит их сумасбродством лесная, далекая полоса…»

И насмеялись над ним классически.

И смотрела земля, как Святая Мария Дева, немного улыбаясь, на рыцаря отваги и унижения, на рыцаря нелепости и добра, на рыцаря своего верного.

А когда истерзанный и осмеянный встал — он послал все тот же безмерный жест рукой соборно открытого всем привета, — отчего сумасбродная радость приснилась людям.

А небо над городом разорванных и затесненных трубило собор.

Стихотворения в прозе

Я стояла одна в поле. —

Еще последним бледным отсветом блестели белые змеи берез. — Вдруг зашептала таинственным, колючим, зловещим шепотом рожь… Воздух закрутился… деревья отвечают тревожным ропотом; отдаленная деревня пахнула сырым грубым запахом навоза, дико загудели, завыли вершины и…

Все сверху покрыла, налетая, холодная волна бури…

Тогда я оглянулась, ища разгадку тревоги ржи, воздуха и деревьев… И… я поняла на мгновение что-то страшное и великое, как стихия: По блестящей, розовой облачной полосе, — скользили друг за другом, вверх,

Полубесформенные и облачные массы…

Озабоченно… торопливо, но медленно… в страшном сосредоточенном в себе молчании,

Друг за другом… полные тайны, непонятного людям замысла.

Вы видели, греются воробьи, греется и домик деревянный. Это радость утра для всех. Но приветливо проходит один человек, он счастлив от смеха молодых и проходивших мимо и от чужих приволий.

Он сам приволен, доволен жизнию. -

Это поэт.

Может быть, вывески странно зрячие. Может быть, приближается кто-нибудь четкий по светлой одинокой полоске тротуара,

Кроткий, но трогательно преображенный.

Может быть, у зари огонек украла конка, уносит в голубой город.

И дома стали чистые и строгие, потому что задумалась заря.

Лошади стали ночнее.

«Доктор Пачини вошел в хлев…»

Доктор Пачини вошел в хлев и кормил людей, пришедших из размалеванных вывесками улиц. Потом он шел в интеллигентное сияющее стекло двери.

И пока он был комодом и переживал новизну улицы, весны, и ветерка, и талого снега.

И он стал белой башней. Розовые лучи грели его бока, точно вся весна льется в эти ворота.

— А мне ничем сегодня не пришлось быть, кроме дурного блестящего сапога.

«Вы недовольны жизнью?..»

— Вы недовольны жизнью?

— Жизнь для меня узка. Везде заборчики, да решетки понагорожены, душно, темно.

— Свету хочу яркого, воли, — а нет воли и света солнечного, так пожара хочу, чтобы все заборчики да курятники человечий позагорелись.

— Гм!.. и с теми, пожалуй, кто живет в них, — а кто будет новое на место строить — Вы?

А без курятников новая жизнь обойдется.

Ефим № 6. — Этот господин хочет обойтись без людей, без построек, без заборов и цивилизации.

— Мы вам поможем в этом.

Новый пациент говорит, что ему узко и напротив курятник. Мы боимся, что припадок возобновится.

Пациент № 5. Опять уверяет, что гиацинты на клумбе — цветы его жены, и плачет.

— Пересадите его против курятника, а № 6 — против гиацинтов, т. е. против пожара.

Сторож в недоумении.

— Ну да, т. е. вообще против гиацинтов, а того поближе к курятнику.

— Ах сударь, но ведь ее нельзя было спросить. — У нее сломана шея.

— Сломана шея? Но это значит было плохо устроено.

— Плохо устроено?

— Ну да, в противном случае это на самом деле очень освежает и заставляет нас чувствовать себя высоко над прочими людьми и обстоятельствами.

— Мы, очевидно, не понимаем друг друга.

Венеция Врубеля

Уже расплавленный яд восторга проникнул в жилы. Зажглись влюбленные сказки и баллады алчной ночи. Все трепещет и дрожит, и в глазах сверкнули драгоценности. Ловчие взоры притягивают встречи; искры встреч — взгляды…

Бархат и игра в золото чудовищ. Бледное лицо озаренное желаньем — сверкающими губами. И ропща уходит вниз чудовищный трепет; в шлюзы ворот и переулков… И опять снова закипают мосты и площадь…

Вверху под аркой воспаленное небо.

Сквозное окошко

Сквозь двусветную светелку светит серебряное солнце. (Рядом на сосне корона). Тонкие жердочки переплета окна, чуть желтые — струны оконной музыки, и серебряные ветви сосен сквозят.

Есть серебряная страна.

Сквозь окно это смотрят в серебряную страну. Стекло находит на стекло и от этого случилась (происходит) просвечивает серебряная страна, серебряные ветви. И если смотреть на окошко и твердить: сосна, сон, сага и серебро и свет, твердить, совсем не думая, что говоришь — север, солнце. И некоторые норвежские слова Сольвейг, Сольгауг, Свангильд и еще счастливчик (счастье). Все это вместе в этом сквозном двусветном окошке.

Махатма

И не отводя глаз от моих глаз стал удаляться (в пространство). Хочу полететь с ним — раздалось во мне, — и сейчас же мы стояли у гигантского куста, густо одетого от самой земли большими лапчатыми листьями, совершенно мокрого от росы, на песчаной дорожке. Песок тоже был сырой и золотили все уже утренние лучи.