Небесные верблюжата. Избранное - Елена Гуро

«Липнул к следкам песок на протаявшей дорожке…»

Липнул к следкам песок на протаявшей дорожке. Желтой, желтой. В крошечной будущей булочной, будущей здесь дачной жизни, в двух окошонках два картонных петуха раскрашены ярко. Смотрят на дырчатый снег. На похиленных вершинах протянулась музыка Рахманинова. Мы, ведь мы?! Взявшись за руки! Здесь будущее — настоящее. Летом зазвучит, заблестит. Ждут две вывески: булочной и аптеки. Отразилось небо. Они уже в будущем тоже несутся. Они — стихи. Стихи Крученых пахнут новым лаком. Мы это — мы!

Весело. Мечты. Сижу в даче. Сижу на дощатом полу, под окном. На громадном листе серой бумаги рисую музыку Рахманинова, разметавшуюся ветвями, а за окнами будет бегать дорожка, липнуть к следам песок.

Поселимся тут? Хочешь? пока не ушел снег!

Нежный дурак

Жил среди неукротимых бурных и гордых вершин человечишка: слабоватенький, вялый, с милыми глазами — грязноватенький, потноватый. Заглядьшался на цветы, на деревья, на звезды. Немного боялся, небось, грозы и любил ее. Вихорок у него был на лбу, как у молоденького жеребенка начинающаяся челка. Болел, хирел, хворал, зябнул. Блохи его обижали, ни с чем он не умел справиться. Любил тепленькую ванну, как детям делают. В то время, как его ласкала вода, — он думал:

«О чем говорит ветер? О чем говорит? Как хорошо».

Елки сказали: «Кивнем ему в окно. Он все одно, что ребенок».

А тому, у кого они закачались перед окном темной осенней ночью, — снятся сны. Всю жизнь потом снятся. Он часто оставался один. Он очень любил людей, слишком к ним привязывался, вихорок у него был нежный, а пришлось оставаться одному.

Ах, кому венчанные вершины кивнули в окно!

Дача с призраками

Когда мы подходили к ней, сквозь ее заброшенный вид повеяло нам, что она кем-то полна. Чья-то грусть над нею склонила крыло и неприятны были разбитые стекла чердака…

Когда в последнюю комнату вошли, там еще присутствовали тени. Пустые кресла стояли по стенам, и пусто и пыльно было выцветшее сукно стола. Невидимая душа ждала здесь вестей слишком длинное глухое время, и была тяжесть на всем.

Вышли на верхний балкон. Молодой и светлый соскользнул с перил и растаял. И береза слегка выступила вперед и, унесенная, словно гимн, открыла аллею встречи, венца и шествия и юного торжества!

Так было прежде. На гору изгибом дорожки меж веселого вереска проходил он — юный Гений. Тогда отвечали отовсюду из окон и балконов струны.

Но давно уже никто не шел. Заросшей площадкой была оборвана струна, и в дорожке что-то запустело, и некуда было ей вести. И над радостью встреч прошли года, и стоял над всем в пустом небе запрещающий Знак.

Когда мы оглянулись, уходя, выше балкона и крыш летела сухощавой вершиной чахлая сосна, где-то высоко над всем качалась в пустом белом небе. В этом был тайный призрак суровых протекших бурь. Чьи-то сжатые губы чудились нам, когда вспоминался дикий гранит внизу дома.

А в стороне, в круглой ротонде, пировали еще раздвинутые скамьи. Послышался юный застольный гул, и арки павильона звучали заздравным смехом.

Внизу павильон заглох высокой крапивой. Она зашуршала, когда обходили кругом.

Щебет весенних

«Не правда ли, у нас потолок из золота?» — сказала сестра, когда мы, все три, действительно настоящие, развалились навзничь на кушетке и на кровати. В квадрате затененной дачной комнаты а-а-ах — широко! и пол изрисован портретами властительных Кэтзваана и Кэтэвааны. Минуту дерутся. — «Я тебе дам властительных Кэтзваана и Кэтэваану!!!» У вас потолок из рыжеватого золотого меду, господа, и также липок в нем и воск. Лежали и радовались: две сестры и «та», найденная, наше сокровище. На ней была белая кисейная рубашка с черными бретельками, они мне казались не то норвежскими, не то шварцвальдскими. Хвойные ветви опушили и зеленили окна и двери. Снег порывался бросать белых мух в открытую дверку. И ее косы жили на ее груди наивно тонки — завязаны красными шнурочками и красная оторочка у открытого горла.

— И смотри, какие искры на соснах! Жаль, вчера еще лучше было!

«Но я точно вчера уже здесь! Я тебе привезла ленточку зеленого бисера с белыми маргаритками».

Косы молоденькие, тоненькие, некрасивые.

Ты — пушковатый скромный луч мой — Олли! Когда ты выскользнула на балкончик, видна стала на рыжей двери, и смотрела в изумруд ветвей. У тебя туберкулез и ты хрупко светишься. Твои слова рождают мир, и вот, в твоем углу комнаты, на стене, приколот вырезанный из газеты портретик незнакомого датского поэта. И коснулись жизни за тысячу верст. Черные складки вдоль щек сковали замкнутое лицо. Банг!.. Он не знает законов Духа — над этой головой виснет неизбежность, и любовь его — убийство!

Но если бы мы ворвались к нему!?

— Послушайте нас скорее! Зачем любить тяжело и кровью? Мы летаем в эфире! У нас есть дверь в солнце! И соснового изумруда целые глубины!

Мы носимся в эфире, Банг! Вы — повесившийся на черной мысли!

«Мне дадут еще молока? Я так слаба, — выздоравливаю и так люблю себя! Не надо быть одиноким — торопитесь! А мы, если и умрем, то вполне веря в бессмертие тела и открытые пространства! И наша смерть только ошибка, неудача неумелых — потому что наследники инерции».

У тебя кисейная хрупкая рубаха, у тебя шнурочек из зеленого бисера вокруг горла, и кого так любят, тот…

На ручей побежали — суровый и бешеный, и в мокрых хлопьях, и в вихре просырели… Сумасбродство же, Ей-Богу!

Финляндия

Это-ли? Нет-ли?  Хвои шуят, — шуятАнна — Мария, Лиза, — нет?  Это-ли? — Озеро-ли?

Лулла, лолла, лалла-лу,  Лиза, лолла, лулла-ли.  Хвои шуят, шуят,ти-и-и, ти-и-у-у.

  Лес-ли, — озеро-ли?Это-ли?  Эх, Анна, Мария, Лиза,Хей-тара!  Тере-дере-дере… Ху!Холе-кулэ-нэээ.

  Озеро-ли? — Лесли?Тио-и  ви-и… у.

«Стихли под весенним солнцем доски…»

Стихли под весенним солнцем доски,движение красным воскликом мчалось.Бирко-Север стал кирпичный, — берег не наш!Ты еще надеешься исправиться, заплетаешь косу,а во мне солнечная буря!Трамвай, самовар, семафор,Норд-Вест во мне!Веселая буря, не победишь,не победишь меня!..Под трамом дрожат мостки.В Курляндии пивной заводи девушка с черными косами.

Шалопай

Ах, деньки, деньки маются!Кто их по ветру раскидал?  — Полоумный!Да никто, никто умныймои денечки не подобрал.  И не подберет,  и не принесет  к моей маме.Мама, мама, мамочка, не сердись,я на днях денечки-то подберу,я на море светлое за ними побегу.И я морю скажу, — отдай —  Я веселый!  Я их маме обещал моей суровой.Моя мама строгая, — точь в точья, как день — она как ночь!· · · · · · · · · ·— Подойди, подойди близенечко,мой сынок,проваландался маленько-маленечко,мой денек, мой денек.Подошел, приласкался нежненечкона часок, на часок.У меня сердечко екнуло,мой сынок, мой сынок.У меня из рук плетка выпала,он смеется — дружок:проленился я маленько. Да, маленько-маленечко,мой денек.

Из сладостных

Венок весенних розЛежит на розовом озере.Венок призрачных гор  За озером.

Шлейфом задела фиалкиБелоснежность жемчужнаяЛилового бархата на лугу  Зелени майской.

О мой достославный рыцарь!Надеюсь, победой иль кровьюПочтите имя дамы!

С коня вороного спрыгнул,Склонился, пока повяжетНежный узор «Эдита»Бисером или шелком.

След пыльной подошвыНа конце покрывала.Колючей шпорой ейРазорвано платье.

Господин супруг Ваш едет,Я вижу, реют перья над шлемомИ лают псы на сворах.Прощайте, дама!

В час турнира сверкают ложи.Лес копий истомленный,Точно лес мачт победных.Штандарты пляшут в лазуриПестрой улыбкой.

Все глаза устремились вперед,Чья-то ручка в волненииМашет платочком.Помчались единороги в попонах большеглазых,Опущены забрала, лязгнули копья с визгом,С арены пылью красной закрылись ложи.

«Нора, моя Белоснежка…»