Звездное тяготение - Николай Горбачев

И точно боясь помешать пению, старший лейтенант Васин впереди меня привычным, но заметно осторожным движением поправил волосы. А когда оборвался последний звук Надиного голоса, он вскинул руки вверх и, громко отхлопывая ладонями, перекрывая шумные аплодисменты, выкрикнул:

– Браво-о! Бис!…

Она, должно быть, без труда угадала, чей это был голос, повернулась лицом к двери и, чуть поклонившись, улыбнулась усталой и благодарной улыбкой…

Заметила ли она меня, пела ли "на бис" – не знаю. Работая локтями, я протиснулся к выходу, отстранив контролера, выскользнул за дверь.

На площадке, перед клубом, сгрудились совхозные парни – кое-кто из них успел приложиться к бутылке, – гоготали, дурачились.

Настроение у меня было прескверное. И я поплелся, сам не зная куда, просто вдоль улицы. Напряженная чуткая тишина поглотила и дома, и развесистые круглоголовые ветлы, застывшие молчаливо у дороги. Свет в домах еще не зажигали, и на стеклах окон догорал малиново-синий закат. Он был какой-то грустный. Я думал о ней… Значит, как ни старался уверить себя в том, что тогда, полмесяца назад, все было так, от нечего делать, чтоб только покрутить голову, – правда небольшая! Стоило увидеть ее со старшим лейтенантом, перехватить улыбку, подаренную ему, – и уже оказалось достаточным, чтобы испортилось настроение. Полез тогда целоваться, олух! Плебей несчастный! А Васина хоть учителем правил галантного обхождения в пансион благородных девиц ставь!

Было желание повернуться, уйти в городок, в казарму. Но даже уйти нельзя. Проклятое положение! Уйди – потом несдобровать.

Неожиданно рядом выросло резное крыльцо с высокими ступеньками. Вон и скамейка под низко нависшими космами ветлы. Надин дом. Дом, где опростоволосился и оскандалился…

Я решительно повернул назад. Пошел быстрее, точно вдруг понял: скорее должен уйти от этого места, забыть все, что связано с ним.

Уже подходя к клубу, догадался: там происходило что-то неладное. Толпа парней передвинулась от входа в тень густой ветлы. Долетали пьяные выкрики, одобрительный гул. "Неужели драка?" – с прихлынувшей тревогой подумал, ускоряя шаг. Плотно сгрудившиеся. люди о чем-то галдели, из общего шума вырывались реплики.

– За что, старшой? – наседал на кого-то в центре пьяный парень в кепке, чудом державшейся на затылке. – Обидел за что? Скажи?

Мои локти опять сделали дело, и в середине толпы, к своему удивлению, я увидел старшего лейтенанта и ее… Надю. Она, будто продрогнув от вечерней прохлады, ежилась, нагнув голову, сердито кусала нижнюю губу. Пальцы рук нервно стиснула впереди. Бледные щеки Васина отливали синевой, точно их изнутри подкрасили гашеной известью.

Я еще пока не представлял, что произошло, не знал и как поступить. В секунду оценил силу парня: невысокий, но крепкий, точно корень, короткая шея, на ней и в сумерках видны напряженные жилы, под голубой рубашкой с оторванной верхней пуговицей мехом ходила грудь.

– Нет, ты скажи, за что? – вплотную подступая к старшему лейтенанту, снова повторил он.

– Успокойся, браток. Давай отойдем отсюда…

Я сказал это неожиданно, с легким возбуждением, дотронувшись до его крутого плеча. Тот обернулся, пьяно дохнул перегаром, уставился тупо, будто не понимая, что от него хотят, и хриплым голосом небрежно посоветовал:

– Брось, служба! Сам был таким. А ты, видно, еще салага, первогодок… – Он икнул, махнул неуклюже рукой, будто птица перебитым крылом, мотнул головой на Васина. – А я вот его спрашиваю: за что обидел, не пустил в клуб? Говоришь, нализался, как свинья… А может, я с горя? Думаешь, с Надькой, первой нашей девкой, стоишь, так можно обижать?

Старший лейтенант резко выпрямился, бескровные губы нетерпеливо передернулись:

– Идите подобру-поздорову!

Из толпы сразу несколько голосов посоветовали:

– Брось задираться, Алексей!

– Не хулигань.

Надя вдруг подалась вперед к парню, мягко, просительно заговорила:

– Алексей, Алеша… Иди, проспись…

– Пошли вы все…

Дальнейшее произошло, как во сне.

– Взять его! – нервно выкрикнул старший лейтенант, свирепо завращав на меня белками.

Парень взвизгнул, рванулся:

– Отойди! Не лапай! Так твою… А-а!…

В сумеречном свете мелькнул кулак. Я мотнул головой, но, должно быть, опоздал на какую-то долю секунды: желтые искры вместе с острой заломившей переносицу болью фонтаном брызнули из моего левого глаза. Но удар все же пришелся вскользь – только на миг я потерял контроль над собой. В следующую секунду перехватил его руку, собрав все силы, крутнул и почувствовал хруст – тот охнул, съежился, как от удара в живот.

Кто-то подхватил его с другой стороны, толпа расступилась, и под ее одобрительные реплики мы повели люто ругавшегося парня по улице. Потом только разглядел, что помогали мне два дюжих, крепких дружинника.

У дома, где жил парень, они отпустили меня:

– Теперь справимся. Спасибо. А за это с него спросим – больше не будет прощения.

Глаз и всю левую щеку жгло, как от горчичника, – там собирался засветить "фонарь". Еще этого недоставало!

У клуба толпа почти рассеялась, но Надя, видно, поджидала меня: еще не дошел метров десяти, как она торопливо выступила из полутемноты мне навстречу. В пятне света, отбрасываемом козырьком фонаря на столбе, остановилась и вдруг порывисто схватила меня за обе руки.

– Как вы? Он же ударил вас! – с дрожью, искренне волнуясь, произнесла она. – У вас же кровь! Из носа. И глаз припух… Ах ты беда! – И, не выпуская рук, заторопилась. – Идемте! Ко мне, домой… Умоетесь, свинцовую примочку сделаю… А провожать меня не надо, я с ним… Пока закончится концерт, он вернется.

Только тут увидел, к кому относились ее последние слова: старший лейтенант стоял сбоку: на его красивом лице мелькнула неопределенная, даже растерянная улыбка – не ожидал подобного оборота.

Дорогой Надя говорила все об этом парне, возмущалась его выходкой и, не выпуская моей руки из своей, торопливо стучала каблучками по утоптанной блестевшей дорожке. Дома, куда мы пришли очень быстро, заставила в горнице снять фуражку, расстегнуть ворот мундира. Поливая над тазом из кружки, поведала матери о случившемся. Та молча слушала, стоя у печки, сложив руки по-деревенски, крестом под грудями. Она была смуглая, как Надя, с жидкой витушкой волос на затылке, черные глаза – молодые, с лукавинкой. А когда подала чистое полотенце, сказала с жалостью и сочувствием:

– Так-то человека ни с чего ударить! Блажит дурень, даром, что в матросах служил. Когда-то еще за Надей собирался ухаживать. – Она сощурилась.

Надя вспыхнула, насупилась:

– Мама!…

За все время Надя не обмолвилась ни словом о нашей предыдущей встрече, словно не хотела ворошить недавнего прошлого, заходить за ту черту, за которой неизвестно что, – ведь не пришел же я после того вечера ни разу! Она делала все ловко, энергично – уходила в другую комнату, возвращалась, дробно стуча по деревянному полу, свернула марлевую повязку, пристроила ее к глазу.

– Все будет хорошо. А в моих медицинских способностях не сомневайтесь: есть и у меня военная специальность! Не только у вас. Почти доктор, а точнее – санитарка. Вот так. Потерпите… Не туго? Или ослабить? Болит?

Говорила все это она возбужденно, точно ей приходилось преодолевать внутренний нервный морозец, так что я даже чувствовал, как мелко дрожали ее пальцы, когда она дотрагивалась, осторожно ощупывая лицо. Мне было приятно прохладное прикосновение, чуть приметный запах каких-то духов, шелковое шуршание платья. И в то же время стало особенно неловко, стыдно от такого ее внимания – чем его заслужил? И в ответ только мычал:

– Не-ет, не болит.

– До свадьбы все заживет, женишок! – весело и насмешливо напутствовала мать Нади, прощаясь со мной.

Надя опять строго посмотрела на нее, но промолчала, шагнула в темноту сеней. На крыльце было чуть светлее от уличного фонаря. Она остановилась в косой тени, падавшей от дощатого навеса, и в серой, еще не устоявшейся темноте фиолетовое платье ее растворилось, проступало мутным пятном. Вот-вот должна была взойти луна; над горизонтом, запутавшись в ветвях ветлы, боязливо мерцала звезда.

Надя часто дышала, я слышал тугие толчки ее сердца. Будто вся выговорившись там, в комнате, и теперь не зная больше, о чем говорить, она молчала, и это молчание в приглушенной, сторожкой тишине вдруг стало тягостным, как ненавистная, постылая ноша. Надо было что-то говорить – не уйти же так!

– Спасибо. А она… хорошая женщина!

Мне думалось, Надя рассмеется над моей неловкостью, но она откликнулась, будто издалека, глухо:

– Да. – Уперлась руками в балюстраду и вдруг ломким голосом спросила: – Вы обижены? Не придете?

– Нет, не обижен. Сам виноват…

– Ой, неправда!

Она довольно, обрадованно рассмеялась и, понизив голос, будто ее могли услышать посторонние, задышала теплом: