Мягкая посадка - Александр Громов

— Доброе утро, малыш.

— Это что показывают? — спросила она.

— Вот это? — с фальшивой бодростью сказал я. — Это м-м… новая передача, математический телеконкурс такой, знаешь, для ума. Развивает. Погоди, сейчас сделаю нам что-нибудь другое.

Оставалось по-быстрому скинуть в память все, что я успел насчитать, и убрать с глаз клавир, пока Дарья не заметила. Пробежав по всем программам, я нашел мультфильмы и пододвинул кресло:

— Садись. Здесь тебе будет удобно. А я сейчас.

— Ты куда? — спросила она.

— Сделаю завтрак.

— А я уже позавтракала, — сказала Дарья, — пока ты занимался. И нечего меня за дурочку держать, конкурс какой-то выдумал… Думаешь, я поверила? Кстати, откуда в мойке тарелка? Это ты завтракал?

— Да, солнышко. Конечно, я.

— А-а. А я думала…

Она поправила волосы, и на лбу у нее вдруг вспыхнуло и засияло размазанное глянцевое пятно. К пятну боком прилип локон.

— Дарья! — заорал я не своим голосом. — Что с тобой?!

Она растерянно провела рукой по лбу и посмотрела на одну ладонь, потом на другую. Вид у нее был отстраненный. Я сорвался с места.

— Где? Стой, говорю! Да нет, не на лице! Стой, не дергайся! Руку покажи! Не ту! Ч-черт, бинт у тебя есть? Бинт давай! Перекись давай, промыть надо… быстрее, на пол капает… Да нет же, в ванную! Шевелись, шевелись живее!.. Это ты ножом?

Я потащил ее в ванную, ругаясь на чем свет стоит. Порез на ладони был глубокий, с пугающими рваными краями. Когда я стал промывать его перекисью водорода, Дарья почувствовала боль и попыталась выдернуть руку. Я не дал.

— Как маленькая девочка… Сколько раз тебе говорить, чтобы не хватала нож! Каждый день тебе говорить?

— Это не ножом, — сказала Дарья.

— А чем?!

— В мойке была чашка, — сказала Дарья. — Я еще подумала: откуда там чашка? Вчера не было, правда?

— Ну и что?

— А она вдруг как лопнет…

Набычившись и сопя, я бинтовал ей руку. Очень хотелось одеться и куда-нибудь уйти. Подальше. Туда, где не разламывают руками фарфоровые чашки. Туда, где не молчат часами, уставясь в одну точку, и надо почитать за благо, когда молчат. Очень хотелось остаться одному. Трудно было отделаться от мысли, что к вечеру она припасет что-нибудь еще, какой-нибудь новый фортель, и я опять, в который раз буду к нему не готов. Впрочем, это процесс вероятностный. Дарья… Родной ты мой, глупенький, пошлый, тупеющий с каждым днем, невыносимый и очень нужный мне человек, зачем ты так? За что тебе такое? Знал же, знал, что это случается с другими, нечасто, правда, но все же случается, — и пусть бы это случалось с другими! Не с нами. Не с тобой.

Дарья молчала, изредка всхлипывая. Ей было плохо. Мало-помалу я взял себя в руки.

— Самойло, — сказала она.

— Да, малыш?

— Самойло, я дура, да? — Она всхлипнула.

— Ну что ты, — сказал я. — Глупости. С кем не бывает. Пошевели-ка пальцами — не больно?

— Больно. Ты знаешь, мне иногда кажется, что я уже совсем дура. А иногда не кажется, я даже немножко боюсь, когда не кажется. Сколько времени?

— Семь двадцать.

— У-у. Мне пора.

— Куда тебе пора? — спросил я.

— Ты что, совсем уже? В гимназию. А я еще не накрашена.

Она оттеснила меня и прошла в комнату. Я вымыл раковину, не очень соображая, что делаю, потом взял тряпку и вытер на полу везде, где была кровь. Доберман проснулся и гавкнул, приветствуя утро, поискал глазами, нет ли в поле зрения жужелиц, а потом заскакал перед дверью на лестничную площадку. Ему не терпелось. Я замахнулся на него тряпкой, но не получил в ответ ничего, кроме порции оголтелого лая. Для добермана я не авторитет.

— Перестань собаку мучить, — немедленно отреагировала Дарья. — Фьють, Зулус! Зулуська… Зулусинька…

Она сидела перед зеркалом и подмазывалась, одновременно успевая краем глаза смотреть мультфильм. На экране веселый боров Ксенофонт, бодро похрюкивая, бил по голове каким-то кайлом злого медведя Пахома, и злой Пахом с кирпичным грохотом распадался на куски. Я запер пса в прихожей, осторожно подошел к Дарье сзади и положил руки ей на плечи.

— Солнышко мое… Как бы это тебе сказать…

— М-м?

— Видишь ли, тебе не нужно сегодня идти в гимназию. Такое вот дело.

— Почему?

— Так, — сказал я, мучительно пытаясь что-то придумать. — Не нужно и все. Ты мне поверь, малыш, я знаю.

Она посмотрела на меня пустым взглядом и кивнула. Если я говорю, что что-то знаю, то так оно и есть. Она мне верит.

Тем временем на экране разбросанные кирпичи, кроме нескольких, которые хитроумный Ксенофонт успел покидать в речку, пришли в движение и вновь сформировали злого Пахома, но уже без обеих задних ног, как видно, по недостатку стройматериала. Безногий Пахом покачался на заду, как неваляшка, и почему-то залаял.

— Во! — в восторге закричала Дарья. — Смотри, смотри — ног нету!

Я подошел к экрану и убавил звук.

— Малыш, ты меня поняла? Тебе не нужно сегодня в гимназию. Не нужно тебе туда. Совсем не нужно. Не ходи.

В ее глазах что-то появилось на миг и исчезло. Что-то похожее на сомнение или, может быть, на ускользающее воспоминание. Скорее всего, на воспоминание. Она пыталась вспомнить.

— Мне нужно. Ведь не выходной… Или выходной сегодня? Нет? Тогда нужно. Я все время туда хожу. Каждый день.

— А сегодня не нужно.

Она не понимала.

— Как так не нужно… Зачем? Меня что, уволили?

— Не говори ерунды, — сказал я, кусая губы. — Вовсе не уволили, а только временно отстранили от преподавания. Это совсем другое дело. Ты не беспокойся, они так и сказали, что — временно. На время. Просто тебе нужно немного отдохнуть, прийти в себя. Ведь ничего страшного нет, ты просто устала, ты побудешь несколько дней дома, отдохнешь, и все у нас с тобой будет нормально, так ведь?

— Да, — сказала она.

— Ну вот и хорошо… А сейчас ты уберешь со стола свою косметику и будешь хорошей девочкой, ладно?

— Угм. Ладно.

На экране продолжалось все то же: боров Ксенофонт принялся отвинчивать у инвалида Пахома последние конечности. Потом со щелчком, как кнопки, вдавил медведю глаза — Пахом от этого громко пукнул, — отвинтил ему голову и закопал.

— Классно, да? — сказала Дарья.

— Что? А, да, конечно.

С чего же все это началось, подумал я с тихим отчаянием. Не знаю. Может быть, с того, что она перестала читать книги? Нет, это стало заметно гораздо позже… Последнее время она все читала детективы в ярчайших обложках дешевого пластика, она просто впивалась в действие и вскрикивала, сопереживая героям, а когда я, заглянув как-то раз под яркую обложку и морща нос, заявил, что если бы меня днем и ночью окружала такая же публика, как в этих романах, я бы, пожалуй, выпрыгнул из окна к адаптантам, вспылила, и вышла у нас такая ссора с визгом, что просто тошно вспомнить… Теперь она ничего не читает. Я даже не испугался, когда три… нет, уже четыре недели назад впервые это заметил, я почти обрадовался, когда обнаружил, что едкий, острый Дарьин ум уже не довлеет надо мной, как прежде, уже не имеет той силы, что позволяла довлеть, не имеет той остроты и едкости, — и я расслабился, я даже был доволен ею и где-то глубоко внутри, пряча это от себя, предвкушал еще большее довольство: мир в душе и спокойную радость хозяина от обладания ценной вещью… тем более что в постели у нас по-прежнему все получалось прекрасно и даже лучше, чем раньше… Я пинал и гнал от себя мысль о том, что то страшное, что иногда случается с людьми, случилось с нею, и это неизлечимо, как въедливая разрушающая болезнь, хуже, чем болезнь. И как быстро, как безжалостно-неотвратимо идет процесс, нельзя ни остановить, ни замедлить, можно только быть рядом и смотреть, считая дни, которые уже прошли, и дни, которые еще остались… Можно еще вытащить со дна надежду, что все обойдется и процесс не то чтобы повернет вспять — такого не бывает, — но хотя бы замрет, приостановится сам собой — изредка это случается, — и пустить вплавь эту надежду, и на этой надежде держаться.