Расцвет русского могущества - Иван Забелин

Нет прямых и точных летописных свидетельств о наших связях с Балтийским побережьем; поэтому исследователи, одержимые немецкими мнениями о норманнстве руси и знающие в средневековой истории одних только германцев, никак не желают допустить, что были таковые связи. Но в нашей первой летописи нет свидетельств и о наших связях с Каспийским морем. Она говорит только, что хазары брали дань, и не появись свидетели-арабы, что бы мы знали о наших каспийских делах? Лерберг в свое время никак не мог поверить, что Русь когда-либо могла торговать и на Каспие, и с большим удивлением приводит свидетельство одного испанского посла к Тамерлану, откуда видно, что уже в начале XV века из России в Самарканд привозились кожи, меха и холст[74]. «Как ни одиноко это сведение, – замечает осторожный ученый, – но мы должны считать его достоверным!» Таково было влияние шлецеровской буквы во всех изысканиях. Она теснила и истребляла всякое живое понимание вещей и исторических отношений, вселяя величайшую осторожность и, можно сказать, величайшую ревнивость по отношению к случаям, где сама собой оказывалась какая-либо самобытность Руси, и в то же время поощряя всякую смелость в заключениях о ее норманнском происхождении. Тот же Лерберг не очень руководился осторожностью в толковании имен днепровских порогов только по-норманнски. Очевидно, что при этом направлении ученых изысканий мы и до сих пор не можем поверить, чтобы существовали когда-либо связи русских славян с балтийскими. Это нам кажется так же дико, как Лербергу показалось диким даже несомненное известие о торговле Руси с Самаркандом.

На призыв великой и обильной, но беспорядочной земли избрались три брата, старейший Рюрик, другой Синеус, младший Трувор. Они пришли со своими родами, забравши с собой всю русь, вероятно, всю свою дружину, какая была способна действовать мечом. Они пришли, как их звали, судить и рядить по праву и по ряду, т. е. пришли владеть и княжить не иначе как по уговору с землей, что делать и чего не делать, иначе летописец не поставил бы здесь таких слов, как право и ряд, всегда в древнем языке означавших правду и порядок уговора или договора. Это в полной силе подтверждается всей последующей историей. Рюрик сел сначала в Ладоге и по смерти братьев уже перешел в Новгород, а по другим свидетельствам, прямо в Новгороде, – и там, и здесь над озером; второй брат сел у веси на Белом озере; третий – в Изборске у Чудского озера. Все разместились по озерам и собственно по границам словенской Ильменской области, и притом по старшинству столов или мест, если глядеть в лицо опасностям с Балтийского поморья: старший занял место в средине, в большом полку, средний – по правой руке, младший по левой. Такое размещение вполне обнаруживает, что финские племена особой самостоятельности в призвании князей не имели, что под именем призывавшей чуди должно разуметь собственно славянский город Изборск – Словенск, который господствовал над Чудской страной; как и под именем веси в Белозерском городе, мери с ее Ростовом и пр. должно разуметь тоже славянские города, владевшие этими финскими странами; что, следовательно, дело призвания, как и дело изгнания должно принадлежать одним славянам и собственно одному Новгороду, который является центром и в размещении княжеских столов.

Спустя два года братья Рюрика померли бездетными и притом в один год. Очевидно, что все известие об этих трех лицах было, в сущности, далеким преданием, имеющим вид сказки, хотя повесть летописи именно в этом месте не носит в себе ничего сказочного. Родоначальная троица была общим поверьем и у других исторических народов. Кроме того, в этом предании о трех братьях может также скрываться и неясная память о трех периодах славянского расселения по финским местам нашего Севера, со старшинством поселения в Новгороде.

По смерти братьев Рюрик остался единовластцем. Тогда он из Ладоги перешел к озеру Ильмень, срубил городок над Волховом, прозвал его Новгородом и сел в нем княжить, раздавая своим мужам волости и города рубить: иному дал Полоцк, иному Ростов, другому Белоозеро. Такая речь летописи может указывать, что Рюрик как бы вообще раздавал города своим дружинникам, вассалам, как отмечает Шлецер. Однако летопись упоминает только о тех, которые с самого начала являются уже отделенными от Новгородской области.

Здесь, по-видимому, высказывается только древнее предание, что упомянутые города некогда составляли один союз с Новгородом и находились в зависимости от него, что ко времени призвания князей они были уже независимыми волостями, почему и обозначаются розданными. По всему вероятию, это были такие же независимые особые варяжские гнезда, каким в то же время явился и Киев со своими Аскольдом и Диром. Из последующей истории открывается, что Полоцком и Туровом владели особые варяги, и можно полагать, что Новгород первенствовал только по той причине, что призванный его владетель был княжеского рода. С этой мыслью летопись ставит его единовластителем земли, заставляя братьев вовремя помереть. Подобные сказания не могут даже называться и преданием, а тем более легендой, сказкой. Это простые соображения, как могли идти дела с самого начала. Они и идут даже по земле от самой границы, от Ладоги. Видно, что летописец и сам идет от пустого места, начинает как бы с зародыша, почему призвавший варягов Новгород еще не существует и является впервые в образе рюриковского новопостроенного городка.

Как бы ни было, но в лице Рюрика летопись рисует только свои понятия о значении для земли князя, о его правах – владеть землею, о его обязанностях – воевать, городки рубить, сажать в них своих мужей, раздавать волости мужам. Таким образом, первое лицо истории не есть собственно живое лицо; оно и не миф, а одно лишь общее представление о княжеской власти.

Собственно личные дела Рюрика, по позднейшим летописным вставкам, заключались в том, что его властью очень оскорбились новгородцы и восстали против него, что он убил тогда храброго Вадима и иных многих горожан, советников Вадима. Это случилось через два года после призвания, в год смерти братьев; а через пять лет многие из снова оскорбленных новгородцев побежали в Киев. Поздние повести вставили между прочим известие, что Рюрик в 866 году послал в Корелу своего воеводу Валета (Волита), повоевал корелу и дань на нее возложил, а затем даже и умер в Кореле, в войне. Здесь предание, быть может, очень справедливо возводит новгородские отношения к Кореле к древним временам Рюрика.

Итак, обрисовывая личность Рюрика, летопись, вместо сказки и легенды, передает только простые здравые соображения о том, как должны были идти начальные дела первого времени. В сущности, она чертит портрет княжеской власти, она говорит то же, что сказал бы сам историк-критик, сам Шлецер, если б захотел пояснить голое сведение о призвании князей, об их первых делах и местах, где они впервые должны были утвердиться, и т. д. Во всем рассказе качеством легенды может быть отмечена только братская троица с ее именами. Однако у нас нет никаких разумных оснований относить и эти имена к позднему вымыслу. Княжеский род, который является владетелем Русской земли, – живой факт. Игорь – живое лицо, имевшее своего отца. Летопись XI века называет его отца Рюриком. В этом случае она передает или предание, или, что еще вероятнее, древнюю запись, ибо при том же Игоре русские умели уже писать и знали грамоту и вполне могли где-либо вписать имена призванных князей. Самый рассказ летописи вполне утверждает это предположение. В нем основанием служат только одни голые имена, обставленные, как мы сказали, простыми соображениями о первых делах, но отнюдь не легендами и сказками, не повестями о походах, завоеваниях и т. д. Эти имена являются и в древнейшем писаном свидетельстве, в «скором», или кратком, летописце патриарха Никифора (список XIII века), где призывать варягов идет даже сама русь, наравне со славянами, чудью и пр. Подобные летописцы древнейшего времени сохранили нам множество коротких, отрывочных свидетельств, входивших потом в состав сборных летописей. Если б это была норманнская сага, то ее рассказ необходимо оставил бы свой след и в летописи, которая в этом случае, хотя бы по обычаю и кратко, но непременно сказала бы что-нибудь о родословной Рюрика, от каких великих, знатных и храбрых людей он происходит; летопись, напротив того, меньше всего думает о каком бы то ни было славном и благородном происхождении и если обозначает Рюрика князем, то не в смысле его происхождения, а в смысле его властного положения в Новгороде. Он князь потому, что призван владеть Новгородской землей.

Затем и мифическая троица, как справедливо заметил покойный Гедеонов, тоже не может вполне отзываться мифом, сказкой, легендой. Эта троичность не раз повторяется в живых лицах. После Святослава остаются три сына, после Ярослава тоже землею владеют три его сына, три брата, при которых положено и начало летописи. После Ивана Калиты в начале московской истории тоже являются три сына.