Минус Финляндия - Андрей Семенов

Но в лагере, да еще и в самом режимном из бараков, в разговорах на непонятном языке, которые вели между собой надзиратели и охраняемый, легко можно было усмотреть сговор. Не по инструкции это — по-мордовски в лагере говорить. По инструкции надо было разговаривать только на великом и могучем языке, корифеем которого был сам Вождь и Учитель, и только немцам разрешалось кроме русского говорить на языке Шиллера и Гете.

Понимание, как известно, вызывает сочувствие. Земляки-надзиратели легко поняли земляка-Осипова, а потом понимание легко переросло в сочувствие и желание хоть как-то облегчить положение земляка. Ежедневно мордва в энкавэдэшной форме входила в первый барак для планового досмотра и незаметно передавала заключенному Осипову запрещенные вещи. Не ножовки по металлу, чтобы перепилить решетки, которых в лагере не было. Не оружие, чтобы убить часового. Не деньги, чтобы подкупить охрану. И даже не спиртное, чтобы забыться от алкоголя.

Что может принести мордвин на работу в разгар войны? Кусочек сала, моченое яблоко, горсть карамелек, головку чеснока или лука. Ничего страшного, все вполне безобидное. Однако налицо сговор охраны с заключенным. Такое надо пресекать и наказывать. Охранников увольнять, а заключенного водворять в карцер.

Впрочем, можно и по-человечески, без сугубой лютости. Охранникам нужно кормить свои семьи, а работу поблизости они не найдут. Администрация лагеря не найдет других охранников, кроме тех же мокшан, потому что москвичи нипочем не поедут работать в Барашево. Да и на шалости заключенного можно тоже до поры закрыть глаза, если он в ответ выразит понимание текущего момента и сложившейся ситуации. А охрану всегда полезно держать на крючке, так, чтобы она всегда свою провинность помнила и осознавала. Это только на пользу службе. Вот и решил начальник оперчасти убить двух зайцев одним выстрелом — поймать надзирателя с поличным на сговоре с заключенным и самого заключенного оформить своим сексотом.

— Вот вам портсигар, Николай Федорович, — доверительным тоном сообщил Суслин. — Он, как сами видите, весьма приметный. Штучная работа. Второго такого больше нет. Завтра во время планового досмотра, когда вы со своими земляками перейдете на мордовский, вы подарите этот портсигар одному из них, а после мне шепнете — кому именно. Когда охранник вечером пойдет домой, за забором его встретят мои опера. Если портсигар будет найдет при этом охраннике, то все будет в порядке.

— Что будет в порядке? — не понял Коля.

— Ну, — неопределенно взмахнул рукой Суслин. — Все будет хорошо. Все и у всех. И у меня, и у вас, и даже у охранника.

Если покопаться в Колиной биографии, ознакомиться с его личным делом, которое хранилось за толстыми стенами сейфа в Управлении кадров Генерального штаба, то там можно было бы найти много интересного и удивительного. Допусти Головин капитана Суслина до личного дела Николая Федоровича Осипова, капитан удивился бы, узнав, что относительно недавно, каких-то три года назад, Осипов уже отсиживал в лагере. По заданию самого Головина. На Кольском полуострове. В специальном лагере для финнов, интернированных после Зимней кампании 1939/40 годов. И еще больше удивился бы капитан госбезопасности, узнай он о том, что за несколько месяцев своего пребывания в том специальном лагере его сегодняшний собеседник выявил несколько вредных финнов, которые позже по его отчетам были частично расстреляны, а частично умерщвлены более длительными способами. Допусти Головин капитана Суслина до личного дела своего воспитанника, не принял бы капитан Колиного отказа. Уломал бы. Шантажом бы к стенке припер. Напоминанием о его первых шагах в военной разведке склонил бы к сотрудничеству с органами.

Но Суслин личного дела капитана РККА Осипова, к счастью, не читал. Ему оставалось только с негодованием наблюдать, как подлец заключенный разломал красивый, тонкой работы плексигласовый портсигар на две половинки и аккуратно положил их на стол начальника оперативной части.

— Сгною мерзавца, — издал негромкий змеиный шип Суслин и уже в полную глотку проорал: — Во-о-он!

XIII

18 сентября 1943 года. Лагерь № 21 ГУЛАГ НКВД СССР.

Таких выкрутасов капитан Суслин не терпел и не прощал. Виданное ли дело, чтобы вербуемый заключенный в доверительной беседе отказывался от вербовки! С ним, подлецом, по-хорошему хотели, по-ласковому, а он, мерзавец, портсигары ломает, для оперативной комбинации предназначенные! Вдобавок красивые портсигары. Такой и в «Метрополе» не стыдно раскрыть.

«Сгноить гада!» — решил Суслин и решение свое стал выполнять методично и неотвратимо. Он набрался смелости и запросил у комиссара госбезопасности Рукомойникова разрешение на перевод зэка Осипова в другой барак. Свое разрешение начальник оперативной части мотивировал все той же «оперативной необходимостью», ввиду которой Коля был посажен в этот лагерь. Комиссар Рукомойников с пониманием отнесся к «оперативной необходимости» и в своем ответе оставил разрешение этого вопроса на усмотрение самого капитана Суслина.

Так Коля попал в барак к врагам народа. Не в том беда была, что там все сплошь и рядом были враги, которые исподлобья враждебно зыркали друг на друга. Ну и что, что враги? Люди как люди. Никто никому стрихнин в пайку не сыпал и пикой в бок попасть не норовил. Да и стрихнина при себе ни у кого не было. Не до жиру.

Призыв «Все для фронта! Все для победы!» распространялся на всех советских людей. Даже на лишенных свободы. Даже на политических заключенных. Работали все. По двенадцать — четырнадцать часов в сутки. Все, весь народ ковал победу. Кто — на фронте. Кто в тылу. Кто у станка, кто в поле, кто в шарашке, кто в лагере.

Лагерь № 21 не был исключением. Здесь кроме шпионов работали все. Отчего же шпионам была такая привилегия? Да все очень просто. Их не выводили на работу из-за юридической казуистики. Кто они, эти шпионы? Какое у них правовое положение? Пленные? Нет, их поймали не на поле боя и не возле него. Их отловили в нашем тылу. Осужденные? Тоже нет! Отдай их в руки советского правосудия — любой суд, любой трибунал немедленно и неизбежно приговорил бы их к расстрелу, а по закону военного времени — к дважды расстрелу. Они не были осужденными, потому что их не судили. Они были помещены в лагерь ввиду оперативной необходимости. Так же, как и Коля Осипов. Срока заключения они не имели. Их судьба неопределенно и смутно просматривалась в таких примерно словах: «Доживем до Победы, а там посмотрим». Шпионы находились на положении скорее интернированных, чем заключенных, а интернированных офицеров не принято привлекать к физическому труду.

Их и не привлекали. Пока Коля жил в шпионском бараке, за компанию не привлекали и его. Как только его перевели к врагам народа, то стали выводить на работу наравне со всеми.

Лагерь № 21 вносил свой вклад в дело Победы, как и все остальные лагеря системы ГУЛАГ, как и весь советский народ. На все виды работ существовали нормы выработки. За невыполнение нормы срезали пайку, за перевыполнение поощряли продуктами. Как и в любом другом нормальном лагере.

Заключенные ударными темпами гнали военную продукцию — нужную, остродефицитную без всяких натяжек и преувеличений.

В лагере № 21 делались ящики для ручных гранат и мин. Сами гранаты и мины изготавливались неподалеку — в Саранске, на Механическом заводе, который после победы будет награжден орденом Отечественной войны. Этого добра фронту требовалось не просто много, а невероятное количество — миллионы тонн. Все эти миллионы тонн нужно было затарить в надежные ящики, чтобы боеприпасы не детонировали от толчков вагона или тряски в кузове, не взорвались по дороге. Ящиков, соответственно, требовалось тоже много. Просто невероятно много, чудовищно много. Вот «Дубравлаг», в том числе и двадцать первый лагерь, и занимался изготовлением этих ящиков из хвойных пород дерева.

Густых непролазных хвойных лесов было вокруг лагеря предостаточно — на десятки километров вокруг. Бригады лесорубов под конвоем каждый день выходили на делянки, валили стволы, обрубали сучья, чекеровали, и быками тащили длинные хлысты в промзону. Там многометровые хлысты складировали на биржу. Две бригады биржи распиливали стволы на баланы по шесть метров длиной и укладывали их в штабеля. Из этих штабелей на бирже вырастали целые улицы, но начальники производства все равно подгоняли: «Больше, больше, больше!» Два раза в году, осенью и весной, когда из-за распутицы нельзя было войти в лес и тем более вывозить оттуда хлысты, ряды штабелей таяли за пару недель — остановить производство было нельзя. Баланы из штабелей подавались на пилораму, где их распускали на тес. Отдельная бригада оттаскивала тесины в соседний с пилорамой лесораскройный цех. В нем тесины обрезали по шаблонам, делая заготовки будущих деталей для ящиков. Их возами перевозили в столярный цех, где четыре бригады обстругивали дощечки, подгоняли по размерам и сколачивали из них готовые ящики. Перед тем как попасть на склад для отгрузки, ящики проходили через малярный участок, на котором их красили и трафаретом наносили маркировку.