Береговая стража - Дарья Плещеева

И это было чистой правдой — чтобы скоро управиться со шнурованьем, требовалась помощь.

— У меня в хозяйстве женщин нет. Господин Надеждин, вас не затруднит? — сохраняя высокомерное выражение лица, полюбопытствовал Шапошников. Федька поняла — Бориска, рассказывая, изобразил ее своей любовницей. Сперва стало неловко, а потом — наступило известное ей ледяное состояние: пропади все пропадом, мне от этого человека нужны деньги, и я их заработаю. Что он при этом обо мне будет думать — не моя печаль!

Именно в таком состоянии она разучивала антраша-сиз и пируэты — плевать, что не дадут выбиться в первые дансерки, плевать, что ее турдефорсы оценят лишь товарки в зале, заноски в антраша будут четкими и спина в пируэтах — как струна, прочее — неважно.

Палевая комнатка оправдывала название — обои в ней были соломенные, нежного цвета, со скромной вышивкой, и Федька подумала — без женщины не обошлось. Кроме обоев имелись кровать, стул, старый комод и туалетный столик. Видимо, здесь обитали гости.

— Повернись-ка, — сказал Бориска и поставил подсвечник на туалетный столик.

Господин Шапошников в гостиной меж тем приказывал Григорию Фомичу зажечь еще свечи.

Федька, расшнуровавшись, разделась быстро — театральное ремесло приучает к скорому обхождению с одежками, и когда за пять минут нужно преобразиться из вакханок в пейзанки — осваиваешь сие искусство, иначе все жалованье уйдет на штрафы.

Она осталась в одной сорочке и в чулках. Тут вдруг сделалось неловко.

— Хочешь, я отвернусь? — спросил Бориска. — Или ты ступай, а я тут останусь?

— Нет.

Она сдернула и сорочку, и чулки, босиком вышла в гостиную. Господин Шапошников ждал ее с подсвечником в руке. Несколько мгновений оба молчали.

— Благодарю, — холодно сказал господин Шапошников. — Повернитесь.

— Тут следы от подвязок… они пройдут!..

— Благодарю. Ваше тело мне подходит. У вас хорошая линия бедер и лядвей, талия весьма достойная, грудь охотницы Дианы, это прекрасно. Ступайте, одевайтесь, можете не шнуроваться.

— Отчего?

— Я предлагаю вам переночевать здесь, чтобы с утра вы были свежей и не беспокоились о подвязках. Все потребное у меня есть — Григорий принесет дамский шлафрок и большую шаль, утром я пошлю его в Гостиный двор, коли что понадобится.

Федьке было неловко глядеть в лицо господину Шапошникову, она смотрела на его туфли — новые, с модными стальными пряжками, и стоял господин Шапошников именно так, как учат балетных танцовщиков, — почти в третьей позиции, носками врозь.

Уж в чем, в чем, а в ногах Федька разбиралась. Если бы мужская часть труппы высунула из-за нарочно изготовленного занавеса голые ноги, она бы точно сказала: вот эти, с удлиненной узкой стопой и высоким подъемом, — румянцевские; эти, по-женски гладкие, с худеньким коленом, — Борискины; эти, слишком тонкие, но в колене красиво выгнутые, — Трофима Шляпкина. Господин Шапошников имел ноги крепкие, с отчетливо вылепленными икрами, и на вид — очень сильные.

Ладно, подумала Федька, ты на мои ноги таращишься, я на твои ноги таращусь, вот мы и квиты.

— Да ступайте же! — господин Шапошников несколько повысил голос. — Я живу без роскоши, но чай и пряники могу предложить. Насколько знаю, танцовщики ужинают поздно.

Федька, почему-то пятясь, вошла в палевую комнатку.

— Ну что? — спросил Бориска.

— Там мне шлафрок и большую шаль обещали, принеси, — ответила Федька, решив, что шнуроваться уже незачем. Накинув сорочку, она села к зеркалу. Свет двух сальных свечек был именно таков, как требовалось, — скрывал недостатки лица. А то, что грудь, как у Дианы-охотницы, она знала — видела картины, когда вызывалась для танцев в Эрмитажный театр. Только ей всегда казалось, что это не очень хорошо — грудь у красавицы должна быть пухленькая, пышная.

— Он доволен?

— Да. Только как бы вперед денег взять? Потолкуй с ним, Христа ради. Ты же знаешь, на что деньги нужны.

— Ты, матушка, дурью маешься.

— Не твоя печаль.

Бориска вышел и принес шлафрок — не шитый золотом, а просто теплый, темно-синий, очень широкий. Минуту спустя появился Григорий Фомич. К удивлению Федьки, он и маленький чепчик достал из комода. Видимо, какая-то молодая толстушка в этом доме бывала, отчего бы нет — господин Шапошников кавалер изрядный.

Когда сели за стол, выяснилось, что Бориска принес за пазухой. Это были исписанные листы, среди которых помещалась толстенькая книжица.

— Опять совета жаждешь? — спросил Шапошников, глядя на бумаги, выложенные между блюдом с нарезанным холодным мясом и другим блюдом с немецкими сосисками (пряники оказались выдумкой хорошего хозяина, у коего в любое время сыщется, чем гостей попотчевать).

— Жажду, Дмитрий Иванович.

— Замысел твой мне приятен, только проку от него будет мало. Ты ведь пишешь про тот нелепый балет, который у нас сейчас имеется, а надо бы написать про иной — который должен быть. В котором никто не выйдет на сцену плясать в маске. То бишь — исправлять нравы обращением к идеалу. Угощайтесь, сударыня, сейчас поспеет чай.

— Но есть персонажи, которые требуют масок — это фурии, тритоны, ветры, фавны. Какой же тритон с человеческим лицом? — спросил Бориска.

— А отчего бы нет? — вопросом же отвечал Шапошников. — Мир изображался в виде вставшей дыбом географической карты, и его одежды украшались большими надписями — на груди «Галлия», на животе — «Германия», на ноге — «Италия», и наше счастье, что в Парижской опере смутно представляли себе, что есть Россия, — страшно подумать, куда бы они ее поместили. Или вот Музыка — она являлась в кафтане, исчерченном нотными линейками, и со скрипичным ключом на голове. Это были аллегории, достойные того века, но для нас они грубы. Если выйдет красивая девушка с лирой в руках — мы поймем, что это Музыка, и без скрипичного ключа. Мы поумнели, сударь!

— Откуда вам все сие известно? — удивился Бориска.

— Я читал «Письма» господина Новерра.

— Вон оно что… И я из них куски беру… Но погодите! — воскликнул Бориска. — Маски в большом театре необходимы! Для тех, кто смотрит балет с галерей! И не знает его содержания! Когда танцовщики в масках зеленых или серебристых — то они тритоны. Когда в огненных — демоны! В коричневых — фавны! Маски нужны для ролей маловыразительных! Что выражает Ветер кроме силы стихии? Он же ничего не говорит пантомимически, он лишь крутится и проделывает турдефорсы! И он не может держать все время щеки надутыми — как же без этих щек публика догадается, что он — Ветер?

— Есть еще одна причина сохранить маски, сударь, — добавила Федька. — Вы не видали наших танцовщиков в зале на репетициях, а я видала и знаю, какие они корчат рожи, выполняя трудное движение. Уж лучше маски, чем эти страшные рожи, ей-богу!