Рановесие света дневных и ночных звезд - Валерия Нарбикова

Солнце светит, да, светит - это состояние или ответ? дождь идет, да, идет - это состояние или ответ? человек любит, да, любит - это состояние или ответ? Идет и светит, и любит - это состояние, а не ответ. Это длится, пока длится, и длительность не знает утверждения, в длительности столько "да", сколько и "нет", она не может быть ни положительной, ни отрицательной, длительность, в ней нет знака плюс и минус, время имеет отношение к действию, но не к предмету (ни собственному, ни нарицательному), значит, к действиям человека, но не к человеку, а только к его действиям. Солнце светит, да, комнату, да, и мы увидим, где мы есть, да где мы разложимся, да, такое сложное соединение, человек, да, распадемся на элементарные компоненты, да не то что сопьемся, скуримся, высосем друг друга, да, а просто разложимся, более сложное станет более простым, спустимся, да, из царства АДAM в животное, растительное и самое элементарное царство, да, из всеобщего человека, составленного абстрактно из соединения всех людей - АДАМ, разложимся натри буквы, да, на алеф, далет, мем, на две буквы: А и Б, которые сидели на трубе, да.

Скоро покажется стул из элементарного царства при первых лучах солнца, только начнет светать, и он тут как тут во всей своей красоте, он дуб, чурбан, стул, что с ним можно сделать, сесть на него и только, но зато как на него иногда можно сесть! нет, он самый первый стул, только он и есть стул, это его имя - стул, его так зовут, а все остальные (стулья), которые тоже так называются, чурбаны и дубы; красавец, у него плохо держится спинка, совсем не держится, она не приспособлена, чтобы на нее так ложились, скоро приспособится, скоро стул перейдет из элементарного царства - в растительное: облетит краска и вырастет новая; перейдет в животное царство, на порядок выше: вырастет новая спинка; другом станет - перейдет в самое возвышенное человечье царство АДАМ, когда вырастет огурец в стуле. Не плачь, мы не зайчики и не белки и не прыгаем по скамейкам в парке, не шарим по карманам, прижимая лапки к груди: "господа, помилосердствуйте, двое маленьких детей, господа!", и не прячем орешки под листок, чтобы их нашла другая белка, у которой тоже двое маленьких детей, они живут при коммунизме; скоро начнет светать, хорошо бы не скоро, подождем с рассветом, а спящая красавица, она права, просыпается только раз в тысячу лет, живет только в настоящем времени "щас" и к следующему "щас" опять "румяна и бела", а мы истощены этими пустыми прорывами между щас и щас, что это за время такое, о котором даже нельзя сказать, было ли оно, это было число или день недели, или время суток, этой шлюхе жалко лишний раз проснуться, красавице, девушке, а нам не жалко, да, выбросить недели на съедение кому? Сатурну, чтобы он съел всех своих маленьких детей и выблевал их целыми и невредимыми, нет, мы разбудим ее поцелуем, сонную красавицу, мы вопьемся друг в друга, не в нее, взасос, проснется, никуда не денется, не плачь.

Вот он уже - рассвет, пошел, все, что видим, то и назовем по имени, и будем так звать до гроба: стол, стул, кровать, табуретка - каждый предмет в своем ареале, многоэтажный лес - шкаф, стакан, еще стакан, окно, а что это там на окне, что это за шутка, почему решетка? уж не тюрьма ли это, нет, красота, не Бастилия, не Бутырка, почему решетка? значит, тюрьма, пожизненное заключение, на государственном обеспечении, изолировали от общества, посадили на хлеб и воду, вынужденное сожительство, мы этого добивались - чтобы каждый день вместе, в четыре руки вставать, в два рта есть, вот она, тюрьма, солнце за решеткой, деревья за решеткой, небо тоже, значит, навсегда, мы обязаны быть друг с другом навсегда здесь, среди этих дров без названья, какой там шкаф или кровать - дрова, мы здесь будем есть еду - вместе, в сортир и в ванную вместе, пить - вместе, а на нас будут смотреть в дверной глазок, он повернут к лесу передом, а к нам задом, и на нас будут смотреть в дверной глазок из леса вестимо: и милиционер, и мужичок, с ноготок и просто так, кто ни посмотрит, тот и надзиратель. А может, мы добровольно здесь, за решеткой, на хлебе и воде, чтобы полчеловечества смотрело в глазок на то, как мужчина и женщина живут в четыре руки, интимная жизнь, нехорошо смотреть, а им хорошо - смотреть на нас: на актив и пассив, на абсолют и индивид, образ и отражение образа, плоть и волю, ну подавись, приходи и смотри в глазок, а Чящяжышын будет нам передачки носить в приемный день по воскресеньям, сетку с продуктами, а может, это и не тюрьма? Просто первый этаж, а на окнах решетка, чтобы воры не украли дрова, у которых есть названье: стул, диван, кровать, и нас заодно, у которых есть названье, может, это отдельная квартира на первом этаже, никто не хочет жить, которую не меняют по объявлению, а мы хотим - с ванной и туалетом, с горячей водой и газом, чтобы на нем готовить и поддерживать жизнь, но кто сказал, что квартира за решеткой - это не тюрьма, кто сказал, что тюрьма - это не отдельная квартира со всеми удобствами, а может, это они все за решеткой, чтобы к нам не приставали, мы от них отгородились, мы их посадили за решетку со всеми их троллейбусами и такси, с их солнцем, хорошей и плохой погодой, мы все их царство посадили за решетку, отгородились, и мы на свободе, разве нам мало пространства, иди, куда хочешь, за угол, ближайший поворот, там коридор, иди в ванную, это мы еще посмотрим, кто за решеткой.

Первая будет зима - за решеткой, каждая снежинка, кристалл, весна - каждая почка, листок за решеткой, а осенью - смерть за решеткой, пустота, воздух, капли дождя, которые не стоят на месте, как снежинки, как почки и листья, а прибывают и убывают, жизнь уйдет, как кровь, из носа, с соплями, а хорошо было жить по ту сторону решетки, ничего хорошего, последнего таксиста пригласить на вернисаж, выкурить с ним по сигаретке, красивое слово - вернисаж, это когда картины на стенах и синяк на бедре, здоровый укус эрдельтерьера, бородатого пса, он сойдет вместе со снегом, синяк, ничего не останется, а ты пока ревнуй на здоровье к милиционеру, к млечному пути, ты можешь подозревать, да, ты можешь ревновать к каждому телеграфному столбу, это твое право, но ты должен знать, это мое право, что ни с одним милиционером, проводником, ни с одним сперматозоидом из млечного пути, ни с кем не было ничего у меня после того, как было у меня - с тобой, только было с тобой и с ним, телеграфным столбом, если это был ты, телеграфный столб, с каждым телевизором, если это был ты, телевизор, а так больше ни с кем, скорей бы нас занесло снегом, присыпало, завалило, хорошая могилка, чистая, ничего не скажешь, хорошо там, есть что вспомнить в могиле под снегом, стучат. Кто там еще стучит, кому дверь не открыть?

Творец он и есть творец, он, глядя на нашу реальность создает свою реальность, совсем другую. Пусть природа на картинках только декорация или крестики и черточки, колечки и козявки, но творец так видит, и он так пишет. Но вот бог, он ведь тоже создал свою реальность: но, глядя на какую реальность, бог создал свою? какая реальность так его вдохновила, что он создал ту, какую мы видим через решетку, которую видели каждый день через окно? Хотя бы одним глазком взглянуть на ту реальность, которая так вдохновила бога, что он так и создал всю нашу реальность с травой и тучами. Что его вдохновило на тучу, что на траву? какое скопление вонючих газов вдохновило его на воздух, какое космическое стерильное дерьмо вдохновило его на землю? Никогда не узнаем, здесь не может быть абсолютного знания, только догадка, а как бы хотелось точно знать, стучат.

Ты лежишь. В тебе лежит сразу все ужасное и прекрасное - гадость и бриллиант, не горит синим пламенем зло отдельно, а красным - добро отдельно, горит одним пламенем и добро, и зло - вместе при свете ночника, он горит, и ты в прожекторе света повис (невесомый и воздушный шар), гиря в полкило веса тянет тебя вниз, ты не можешь улететь; колеблемся, как стихия, которая все время вибрирует, значит, растет, теряет одно качество и обретает новое, становится человеком, который уже никем не становится, венец творенья, а если какой-нибудь урод посадил нас за решетку и думает, что мы довибрируемся и станем одним человеком, так это он не дождется, не довибрируется, не станем, и размножаться не будем и разлагаться не будем, законсервируемся, да, будем жить только сегодня, "щас", а завтра не будем, а вчера не помним, только та минута, которая идет, она и есть наша, пусть хоть сто лет идет жизнь, пустая расчлененка на минуты "щастья", а памяти нет, воображения нет.

За тобой стоит целый лесопарк жизни, куда я ни шагу, где ты знаешь каждую елку и пень, а я не хочу знать ни пня, ни обрубка твоей жизни, вытрясти тебя из старой кожи, оболочки, "только змеи сбрасывают кожу", удав, подавись тем, что ты нажил: разрушенными нервными клетками, нерегенерирующей оболочкой, хватит трясти меня, ты вытряс из меня всю .душу, осталась только утренняя звезда, но ты, полегче, от меня осталось меня самой только самая первая жизнь, которая была с рождения, ничего не осталось, учи меня ходить, есть, пить, спать с самого начала и забирай в человека, ведь ты вполне пригодное чучело, удовлетворяющее пассив, сам ты пассив, на который натравили стотысячный актив, тебе не справиться с ним. Значит, остается текст, голый, ничем не прикрытый, после потопа ни капли не осталось, ни доски от ковчега, ни берцовой кости от Ноя, но остался текст, и от нас останется текст как доказательство того, что мы были, неполное доказательство, потому что когда дело касается текста, любое полное доказательство является несправедливым, а если оно справедливо, то оно неполное, доказано математически.