Рановесие света дневных и ночных звезд - Валерия Нарбикова

Сана должна накормить Отматфеяна, должна приготовить своему любимому то, что он любит, ведь мы изучаем то, что любят зайцы, синицы и рыбки, и если их не тем кормить, они помрут. И Отматфеян помрет, если его не тем кормить. Поэтому Сана должна проследить, какую пишу Отматфеян ест охотно, а к какой не притрагивается. Отматфеян лучше совсем ничего не будет есть, если Сана перепутает и будет кормить корову с утра до вечера яичницей с мясом. Сана должна выпустить Отматфеяна на лужайку, чтобы он там пасся среди расфасованых пучков зелени, среди пакетов с молоком, а Сана будет внимательно следить, какой пучок он жует охотнее всего; она не будет кормить его похлебкой из концентратов, чтобы из нормального экземпляра вырастить самый большой экземпляр, из нормального огурца самый большой огурец, пусть они сами, кто до этого додумался, едят свой комбикорм и увеличиваются в размерах. Как в лесу происходит естественный отбор (более сильный съедает более слабого), так и в магазине должен происходить естественный отбор, более сильный должен пастись в своей нише: среди кур и отбивных, а более слабый - в своей: среди кефира и яиц, и нечего всем вместе набрасываться на одну и ту же колбасу. Сана долго приглядывалась к Отматфеяну и заметила, что он не любит есть пищу в натуральном виде, как звери, ему нравится, чтобы еда подолгу готовилась, чтобы все варилось отдельно, потом все соединялось, потом все разъединялось, чтобы потом еще припорошить сверху все снежком, замаскировать усилия подливкой, а сверху украсить; волк так очень любит - украсить зайца морковкой и капустой, которую заяц специально для украшения с собой в зубах прихватил. Собственно, Отматфеян наслаждается не убитой курицей, а временем, убитым на приготовление этой убитой курицы. Эта убитая курица может воскреснуть за четыре часа, пока к ней готовишь соус монмаранси, пока выпариваешь из портвейна спирт и трезвый портвейн смешиваешь с вишней. А Чящяжышын совсем не убивает время на приготовление еды, у него даже остается лишнее время в консервной банке из-под лосося, из которой ему лень даже суп сварить, он любит все натуральное: виноград в косточках, картошку с "мундиром", колбасу с целлофаном. Чящяжышын злится на Отматфеяна на то, что Отматфеян любит рыбу в кляре, рыба сама в кляре не плавает, но рыба сама и в консервной банке не плавает. Просто Чящяжышын тратит деньги на консервную банку и получает в готовом виде время, которое он тратит на то, что убеждает Сану, что нельзя тратить столько времени на приготовление еды. А Сана что любит, самая кровожадная? Из детсадовских черепах - черепаховый суп; она это не любит, но ведь ест, ела запретный плод, который сладок, - яблоко, с пятиконечной звездой из зернышек в разрезе яблока, жаворонков, запеченных в тесте.

Отматфеян будет сидеть в шкафу, будет рыться в полезных ископаемых в недрах горы и в фирменных тряпках, у которых еще не оторваны ярлыки, он будет рыться и проморгает: села все-таки Сана рядом с Чящяжышыном или встала, потому что он сам, пока сидел в шкафу, сто раз сел рядом со студенткой и таджичкой, и прочими девушками, которых он пачками развозил по домам, он только не сел рядом со своей любимой, потому что она в это время подсела к одному поэту и трем грузинам, которые должны ее четвертовать, чтобы одновременно развести по домам.

Все равно мы не сможем уехать на Кавказ, пока Таня не изменит мужу и не уедет с Онегиным на Кавказ, все равно по времени сначала они должны уехать на Кавказ, а потом уже мы, все равно сначала должны воскреснуть Ромео и Джульетта и пожениться, и только после них мы сможем пожениться, все равно сначала Отелло должен набить морду обманщику и не поверить в измену, а потом уже мы должны не поверить в измену, но когда еще очередь дойдет до нас, если он еще и не собирается бить морду, они не собираются жениться, они не собираются ехать на Кавказ.

И если Отматфеян захочет писать стихи, то пусть он в прозрачную сонетную форму вставит какую-нибудь парашу, пусть форма не соответствует содержанию, пусть форма гладит по головке, а содержание режет слух. Может быть, хоть тогда от этой дисгармонии закружится голова, и мир бросит стоять на ушах, и все встанет на свое место, и любовь будет любовью, и не нужен будет дополнительный допинг, не нужен будет следующий вернисаж, и следующий синяк, чтобы под звуки марша объясняться в любви. Есть одна загадка: кто ее разгадает, того она и разбудит, а кто ее не разбудит, того она не разгадает. Она покоя не дает, эта загадка: как спящая красавица узнает, что ТОТ есть именно тот? что будет: у ТОГО? какое-то особенное дыхание или какой-то особенный запах, что будет такого особенного в эпителиях губ, что она проснется от его поцелуя? Она проснется от а поцелуя и тем самым она даст ЕМУ понять, что он именно тот, или он разбудит ее поцелуем и тем самым даст ЕЙ понять, что он именно тот. Есть ли здесь дистанция между проснется и разбудит, как между молнией и громом, светом и звуком, взглядом и словом. Что сначала - молния, свет и взгляд, а потом гром, звук и слово? или только в этой области - ответной страсти - бывает одновременность, когда молния равна грому, свет - звуку, взгляд - слову. И это не она проснется, и не он ее разбудит, потому что нет пассива и актива, нет разрыва между разными качествами: взглядом и словом, нет дистанции между образом и отражением образа. Тогда почему же есть дистанция между тем, что "ты сказал", и тем, что "я поняла", между тем, что "ты меня разбудил", и тем, что "я проснулась", и мы оба не выспались. Плохо быть человеком, когда у всех один и тот же запах, потому что все пользуются одним и тем же одеколоном, но тогда уж нужно быть человеком до конца и жить с человеком, а не с эрдельтерьером; как это называется, когда человек живет с собакой или с козой? скотоложеством? Это называется свинством, и надо выходить из "венца", из данного нам с рождения тупика, но у человека скорее вырастут колеса, чем крылья; надо, надо, но для этого сначала надо поесть. Как там курица, еще не воскресла?

- Иди есть, - Сана позвала Отматфеяна, и шкаф сдвинулся с места, гора пошла, поперла прямо в проем двери и размозжила косяк, она встала посреди кухни, гора, вывалила все свои полезные ископаемые на пол: галстуки и ботинки, эти удавки и колеса, пустив пыль в глаза с вершины, где вместо снега лежала пыль, полетели вместе с пылью мелкие предметы - камушки, дыроколы и карандаши. Надо остановиться, не надо доводить шкаф до того, чтобы из него брызнула лава, чтобы в этой лаве, как в янтаре, остались припечатанными к полу: ложки и стулья, мошки, люди и тарелки, а потом бы все сверху занесло пеплом, его хватит на целую Помпею в пепельнице, столько выкурить за день! Красивое украшение, комната, запечатанная в янтарь, а вон мы там сидим, с краешка; продеть ниточку и носить этот булыжник на груди.

- Все, давай прощаться, - сказал Отматфеян Чящяжышыну.

- Мы же не решили, - возразил Чящяжышын. У него есть время, чтобы возражать, он накопил его за всю жизнь в консервных банках и теперь просаживает здесь, на кухне.

- Остальное завтра. - Отматфеян не накопил время, он его давно просадил, хотя у него есть немного времени сейчас, но только так, чтобы сейчас посидеть, и он не собирается тратить на это время, чтобы с Чящяжышыным посидеть.

А Чящяжышын не хочет сейчас ехать, он хочет так посидеть, чтобы потом уже никуда не ехать, здесь где-нибудь и залечь, но здесь совсем нет места, и каждый метр расписан, и под кроватью нет места, и на стуле, а на раскладушке? Ее мы давно отпустили на заработки, тем более что курица сама себя съела, пока варилась. Чящяжышын обиделся. А может, мы тоже обиделись. Тогда нужно всем вместе обидеться на то, что зимой день короткий. Теперь Чящяжышын будет в дверной глазок смотреть, с той стороны, с лестницы, вместе с таксистом, со слесарем, они покурят на лестнице и посмотрят, им будет не скучно.

Даже без шума, который утих к ночи, без света, кроме света мелких звезд, они далеко от нас, бесполезный свет, зато свет от снега, совершенно особый свет, идет - снизу вверх, от него падает свет на деревья, на птиц, которые легли спать в темноте, им не нужен свет, они получат его завтра от солнца, которое ближе к земле, полезный свет. Долгожданная минута. Про нее нечего сказать, кроме того, что она пошла. И мы пошли вместе с ней. Можно было бы полететь, можно было бы поплыть навстречу друг другу, но эти святые качества: плыть и лететь - наложились друг на друга, и образовалась походка. Что такое допинг? вот интересно, Онегин так сразу и полюбил Таню или просто выпил? "у нас есть что-нибудь выпить?" - "только дистиллированная вода". Значит, мы, без чешуи, без шкуры и оперенья в собственной коже, не подплывая, не подлетая, должны подойти друг к другу.

Страшно. И не потому, что за это вышка, кто нас за это сможет наказать больше, чем мы сами себя накажем? Хотя бы закурить. Если не перышки, то хотя бы дым; как два облака, которые бесконечно сливаются в небе, бесплотные, нет, еще не известно, что там у них внутри, у облаков; все-таки нашли выход сделали два шага навстречу друг другу, прикрытые облаками. Но дым есть - и нет, и его нет, опять ясная погода. Мы хотим так подойти друг к другу, чтобы больше уже не хотеть подойти, то есть знать, что значит "подойти". Что же мы делаем друг с другом! Вместо того, чтобы обняться, мы убиваем в себе желание обняться, мы стоим на месте и расчленяем эту бедную ласку, чтобы она уже больше никогда не проснулась в нас, мы прибиваем ее к полу, мы с ума сходим по ней, но еще минута, и она должна околеть, и тогда мы подойдем и обнимемся, без всякого желания делать это, мы сделаем это; нет, она еще трепыхается в нас, эта ласточка, беззащитное влечение в каждом из нас, и мы, как два пня, стоим на месте, не делая шага навстречу друг другу, чтобы прижаться друг к другу, и это очень страшно - так стоять на расстоянии одного метра. Все-таки мы дотронулись друг до друга, так и не поняв, куда делась эта ласточка, в какую дыру она забилась от нас, двух уродов, которые чуть не прибили ее, она попискивает где-то внутри, мы ее не слышим.