Где валяются поцелуи - Ринат Валиуллин

— Не знаю, — обнял я ее за талию.

— Это оттого, что ты все время пишешь, а читать тебе некогда.

— Есть что-нибудь интересное?

— Мои мысли. Тебе пора учиться читать мои мысли. Когда они в голове, кажется, что можно написать ну если не роман, то главу романа точно. Но как только трансформируются в слова, сразу понимаешь, какое количество условностей мы создаем. После раздумий о тотальном одиночестве я подумала о том, что будет, если человека лишить чувств и эмоций?

— Вчера у меня было такое состояние, попробую тебе его описать: равнина души, не беспокоит ничто — ни резня на экране, ни гидрометцентр, ни смерть соседки. Однако все эти холмы далеки от меня, всецело поглощенного собой.

— Ну да, я знаю, как ты любишь заниматься самоедством, лежа на диване, — вырвалась она из моих объятий.

— Я на диване мира, я животное, я вселенная. Белые облака потолка, надменное эхо сердца, дыхание глубже пучины, пространство шире постели. Прекрасное поле засеяно мною, я устал, я разобран, расслаблен, лежу на нем бездыханно, я и есть та самая сеялка, в которой кончились на этот час семена, я уже не животное, а человек после секса, — уже обувал я туфли.

— А поле — это я, что ли? Назови хотя бы полянкой, — видел я в ее глазах, что она не хотела меня отпускать.

— Хорошо, пусть будет полянка, только мне уж пора. Я пошел, до вечера.

— Ты забыл.

— Что?

— Что-что? Поцеловать меня.

— Неужели это так важно?

— Очень. Поцелуй для меня — как клятва верности на целый день.

— То есть, если я тебя не поцелую, ты можешь легко мне изменить?

— Это будет нелегко, поверь мне.

— Нет, лучше поцелую.

Павел и Фортуна бросили вещи в отеле и вышли прогуляться по городу. Они шли, молча наслаждаясь атмосферой города, не обращая внимания на достопримечательности, пока Фортуна не остановилась у одного из постаментов и не стала внимательно изучать биографию героя на табличке снизу.

— Родственник? — улыбнулся Павел.

— Очень похож на моего мужа, — разглядывала памятник в профиль Фортуна.

— Не надоело тебе от него зависеть? Пошли ты его куда подальше.

— А сколько времени?

— Шесть.

— Слишком поздно.

— В смысле?

— Днем послать легко, но вечером… вечером на это нет никаких сил, так хочется быть пленницей чьих-то объятий.

Мне всегда нравились женщины, я даже не понимал почему. Ни грудь, ни глаза, ни роскошные волосы, ни прочие прелести были тому причиной, все это поверхностное, внутри я отчетливо ощущал, что если рядом не было ее, то не было и меня самого. Уехал в Милан на три дня, будто попал в ссылку на три года.

Лежа в отеле в казенной постели, я отправил ей смс-ку:

— Ты чудо.

И тут же получил ответ:

— Чудес не бывает.

— Но ты-то есть.

— Сна нет, тебя нет, шоколад закончился. Чем наслаждаться?

— Собой.

— А ты чем развлекаешься?

— Чем-чем… скукой.

— Ну и как?

— Как-как… скучно.

— Вот и у меня то же самое. Знаешь, чем я сейчас занимаюсь? Разглядываю твои детские фотографии.

— Ложись спать. Долго еще будешь придуриваться? — выключил я свет в своей комнате.

— Нет. Пока влюблена.

— Перезвони мне, как разлюбишь.

— Хорошо. Целую крепко.

Глубокой ночью, когда я уже спал, она перезвонила:

— Ты спишь?

— А ты как думаешь?

— Почему такое равнодушие в трубке?

— Так три часа ночи.

— Ну и что? Разве в три часа ночи ты меня не любишь?

— Глупая.

— Какая есть. Моя глупость — лишь попытка обратить на себя внимание.

— Ну и как, клюют?

— Да, обратился весь мир, а ты нет.

— Ты хочешь сказать, что я не умею обращаться с женщинами?

— Нет, так и не научился.

— Разве? Мне всегда везло с женщинами.

— Надеюсь, ты всегда имеешь в виду меня, иначе мой звонок был напрасным.

— Ладно, скажи лучше, ты меня любишь?

— А есть выбор? — слышал я, как она дышала в трубку.

— Да.

— Можно ненавидеть.

— Это меня разрушает как женщину.

— А ты пробовала?

— Я не принимаю наркотики. Разве ты не встречал женщин, которые сидят на этом?

— Их действительно много. Чем займемся через два дня, когда я вернусь?

— Ты мной, я тобой.

Небо потертыми голубыми джинсами село на горизонт. Молодой неугомонный ветерок гонял по набережной теплый влажный воздух. Зеленые человечки трепетали в восхищении и аплодировали ему, сидя на верхних ярусах деревянного театра. Деревья, как никто другой, разбирались в искренности порывов.

Фортуна и Павел не спеша проталкивались по тесным улочкам Венеции, среди конфетти лавок, полных сувениров, сладостей и масок. С пятачка тянуло музыкой и горячей выпечкой. Напротив небольшой булочной девушка выдавливала из аккордеона Пьяцоллу. Но тот не выходил, несмотря на ловкость ее пальцев.

— Хорошо играет, — кинул Павел несколько монет в чехол от аккордеона, разинувшего свой карман у ног девушки.

— Я бы сказала — в нужном месте. Классики избалованы ласками, они капризны, только единицам удается доставить им удовольствие, — скользила рядом с ним Фортуна в кофточке, накинутой на легкое летнее платье с открытыми плечами.

— У тебя с кем лучше всех получается?

— С Моцартом.

— Встреть ты его сейчас, что бы попросила?

— Почесать спинку.

— А Армстронга?

— Надуть мне джаза.

— А Шаляпина?

— Разбудить завтра в восемь утра.

— Зачем же так рано?

— Хочу напиться, нагуляться этим городом.

— В таком случае тебе нужна будет маска, — остановил Павел в потоке лавок одну из них, увешанную лицами из папье-маше и пластмассы. Те, украшенные мехом, тканями, камнями и перьями, безразлично взирали на своих возможных хозяев.

— Я же еще ничего такого не натворила, чтобы скрывать лицо, — улыбнулась Фортуна, примеряя на себя одну маску за другой.

— Так натвори! Теперь уже можно отдаться гедонизму.

— Думаю, в этой мне будет уютно, хотя она и мала, чтобы осуществить все мои мелкособственнические тайные желания, — хотела она рассчитаться за одну из них, но Павел ее опередил. Фортуна поблагодарила его и продавца, взяла пакет с новой личиной, и они двинулись дальше.

Погода была качественной. Теплое весеннее солнце встало в тупик. Вдоль набережной тянулись хороводом дома. Они безнадежно вросли друг в друга, словно близкие родственники, которые непременно хотели знать все тонкости интимной жизни своей семьи, каждую из которых разделяли узкие мостовые и широкие каналы. Город стягивался стременами улиц в одну большую ладонь главной площади. По ним шли жизни, разноцветные и беззаботные, в шортах и в майках. Все без исключения были в восхищении. Кто-то невидимый непременно управлял этим парадом, сеансом массового гипноза, из которого людей могли вывести только голуби. Возомнив себя почтовыми, они писали и писали на землю жидкие письма, требуя хлеба и зрелищ.

— Приехать в Италию, чтобы пить воду, — это, по крайней мере, оригинально, — рассуждала Фортуна, уже сидя за столиком кафе на летней террасе.

— Попробуй, очень вкусная, — предложил я ей.

— Вода как вода, — глотнула она из моего бокала.

— Черт, я думал, поведешься.

— Вот кофе здесь действительно превосходный, итальянцы научились не только вымалывать из него саму душу, но и вдохновенно пить.

— Нет, они пьют тирамису, а кофе закусывают. Я даже не знаю, что крепче у них — кофе или граппа.

— Это невозможно, ты опять украл мою мысль!

— А ты поднимай руку, как в школе, когда хочешь ответить первой.

— Цвет у него, как у тех стен, можно подумать, что им еще можно и красить, — перевела Фортуна взгляд со стены близлежащего дома на свою чашку, не переставая черпать ложечкой кофе, будто хотела в нем что-то выловить или непременно докопаться до истины. Но докопаться было не до чего, кофе был идеален.

— Да, цвет сочный, и у девушки на балконе тоже.

— Джульетта, — тоже оценила взглядом девушку Фортуна.

— А вот и Ромео.

— Где?

— Видишь, тот зеленый плющ, прихватив с собой несколько белых цветов, карабкается по стене к балкону, — показал рукой Павел в сторону балкона, который уже покинула девушка.

— Похож. Вполне возможно, что она его ждет.

— Ждала. Слишком долго полз.

— Лет пятьсот прошло с тех пор.

— Да, девушку нельзя оставлять одну. Она же в пылу может стать женщиной черт знает с кем, — кивнул Павел в сторону лысого мужчины, который появился на том же балконе.

— Да и городом ошибся, бедняга.

— Не будем его расстраивать, пусть ползет, в конце концов, какая разница, как ее будут звать.

— Фортуна, за что ты так любишь старые города? — налил Павел себе еще воды.