Вечный зов (Том 2) - Анатолий Иванов

- Над городом запах... Давно отзвенели... Тоску запрокинь...

- Мама! Мамочка! - закричал он.

Лиза остановилась, глянула на сына тусклыми, бессмысленными глазами.

- Мама!

- Прочь, прочь! - чуть отшатнулась она. - Ты кто?

- Да это же я, Юрка. Я тебя давно ищу.

- Юрка? Какой Юрка? - спросила она, не мигая стала глядеть на сына, наклоняя голову то вправо, то влево. Брови ее нахмурились, затрепетали вроде, но тут же расправились и застыли. - Нет, я не знаю тебя...

- А ты вспомни, мама! - И он схватил ее за руку. - Я же Юрка!

- Отстань, мерзкий мальчишка! - вскрикнула она, вырвала руку. И пошла быстро, торопливо. Но вдруг вздрогнула, остановилась. Попятилась, глядя куда-то в небо, показывая вверх пальцем. - Я их всегда вижу, они меня всегда пугают... Кто это?

В небе играли ласточки. Они стремительно и высоко взмывали, падали камнем вниз и снова взмывали.

- Да это ласточки! - крикнул Юрка. - Ну, вспомни, папа еще песню тебе про ласточек сочинил. Ты ж мне рассказывала. А мы ее часто пели с тобой...

- Песню? Какую песню?

- Да вот эту...

И Юрка, снова хватая мать за руку, торопливо, глотая слезы, заговорил:

Над городом запах... черемух струится,

Давно отступила уж зимняя стынь.

И ласточки, ласточки... быстрые птицы

Пронзают небесную синь...

Едва Юрка заговорил это, брови Лизы опять задергались, она опять потерла виски и мучительно застонала. И мальчишка недетским чутьем угадал, что происходит с матерью, встал перед ней, умоляюще глядя ей в глаза.

- Мамочка! Ну вспомни! Я вот сейчас... даже спою. Вот, послушай...

И он неумело запел срывающимся от волнения голосом:

...И ежели в сердце тоска застучится,

Ты голову в небо чуть-чуть запрокинь...

И сразу увидишь, как вольные птицы

Пронзают небесную синь.

Он замолк. Он с надеждой глядел на мать снизу вверх.

- Ну, вспомни! Ты еще говорила, что папа не до конца сочинил эту песню, потому что ему некогда. Но он ее досочинит тебе.

- Да, да, ему некогда, - пробормотала Лиза. - И сразу увидишь... как быстрые птицы... пронзают...

Лицо ее, измученное, некрасивое, исказилось совсем до неузнаваемости, стало вовсе страшным. Потом по нему прошла, прокатилась судорога, глаза широко раскрылись, в них затрепетал неясный свет, загорелось что-то осмысленное. И вдруг быстро-быстро, в две-три секунды, ее глаза наполнились слезами, губы задрожали, и она, шатаясь, протянула к сыну руки, закричала на всю степь пронзительно и страшно:

- Юрка-а! Ю-юрка! Сыно-ок!

- Мама! - бросился к ней мальчишка.

- Сынок! Сыночек! Сыно-ок! - кричала и кричала Лиза, крепко прижимая к себе худенькое и грязное дрожащее тельце...

* * * *

- ...Вот так он мне, Юрочка мой, разум вернул, - утомленная разговором, произнесла Елизавета Никандровна. Голос ее рвался, был слаб и беспомощен. Постороннему это не понять, я говорю. Да и самая... Я ничего не помню, все это со слов Юрика. Я помню только смутно, как мы с ним... я и сын... возвращались откуда-то в город. Это я помню уже... И все, что после. А до этого - темный провал. Но Юра говорит, что все это было так.

Поликарп Матвеевич, потрясенный услышанным, молчал. Да и что было говорить, какие слова найти, чтобы ее утешить, что ли, ободрить, поддержать? Их не было, этих слов, а кроме того, он чувствовал, что она, пережившая все это, не то чтобы не нуждалась, а просто не хотела сейчас таких слов, потому что они были бы бесполезны.

Вздохнув, Елизавета Никандровна с грустью произнесла:

- Антон так и не досочинил мне эту песню. Все ему было некогда, некогда...

Она медленно стала поднимать голову с гладко зачесанными назад седыми волосами, собранными на затылке в небольшой узелок. И когда подняла, в широко открытых глазах ее стояли светлые слезы, где-то в зеленой глубине этих глаз дрожали две колючие солнечные искорки.

- Боже мой! Ведь у меня был Антон! Какая же я счастливая...

Голос ее был еще тише и слабее, чем раньше, но он, этот слабенький голос, больно разрезал что-то внутри у Кружилина, щемящая боль растекалась по всему телу. Ее полные слез глаза, в которых дрожали светлые искры, были невыносимы. И Кружилин в эти короткие секунды наконец-то понял, кажется, что произошло с Елизаветой Никандровной, какая она сейчас, и даже, как ему казалось, представлял, какой она будет теперь... Он не то кашлянул, не то сдавленно крякнул и начал подниматься из-за стола.

- Спасибо... Спасибо за угощение, Лиза, - проговорил Поликарп Матвеевич. А с Юрием что ж... Это не трудно. Я скажу в военкомате и Нечаеву...

- Он сам заявление напишет, - сказала Елизавета Никандровна. - Чтобы... как бы добровольцем...

- Почему как бы? Так и будет. А насчет твоей работы я подумаю, куда и как...

Елизавета Никандровна тоже встала. Высокая, худая, она стояла теперь на ногах прямо и твердо.

- Думать вам не надо. Я хочу в районную библиотеку. Там, кажется, нужен библиотекарь. Там тепло и мне по силам. Книги буду выдавать.

Лицо ее было спокойно, лишь на щеках слабенько проступал румянец. Солнечные искры из глаз ее исчезли, они смотрели куда-то в пространство холодно и жестко.

- В библиотеку? Ну что же, очень хорошо, - сказал Кружилин.

* * * *

Савчук хотел поехать в тайгу сразу же по возвращении из Москвы, но дел на заводе за его отсутствие накопилось действительно много, и, пока он их решал, прошла неделя.

В тайгу с собой он взял человек пятьдесят крепких мужиков, поехали на трех грузовиках, потом, отправив грузовики назад, потому что дальше проезжей дороги не было, около суток тащились на верховых лошадях, шли пешком. Громотуха текла здесь между горных теснин, грозно ревела на многочисленных перекатах, оправдывая свое имя. Когда лесная тропа, означающая дорогу, подворачивала к берегу, грохот звенел такой, что не было слышно голосов.

Стояла июльская жара, безжалостно палило белое солнце, обваривая листву на деревьях. Обычно липкая, сосновая хвоя жухла, обильно сыпалась с ветвей. Лишь кедрам такая жарынь была нипочем, косматая хвоя держалась на них крепко, горячий ветер трепал ее, как лошадиные гривы, но оборвать не мог. Кедровые массивы, не очень крупные и не частые, выделялись среди моря поблекшей зелени темными пятнами и одуряюще пахли расплавленной смолой.

- Божье наказанье прямо-таки... Экое пекло! - пробормотал маленький кривоногий старикашка по имени Филат Филатыч, высланный навстречу с лошадьми. - Ну ни одного дождика, почитай, с Арины-рассадницы. Громотуха прям обдонилась... А досок напилили, слава те господи, высокие штабеля! Да еще эких ты молодцов ведешь. И рванем счас, ух... ничего. Успеем до Ильина-то дня. А там вода будет, только и рвануть счас надо. Это ты правильно, что подмогу ведешь. И в Шантаре, грят, тоже сушь стоит?

- Да, плохо нынче, - сказал Савчук. - Хлеба горят.

- Ага... Рассказывал этот, что с милиции-то приехал к нам, Елизаров. У нас тут... хе-хе... события одна случилась. Двое парней из-за девки... Сперва посильничать, что ли, хотели ее. А потом чуть до смерти друг дружку не ухайдакали. Знаешь? Из-за этой, Инюткиной Верки.

- Инютийой, - поправил Савчук. - Знаю. Разберемся.

- Тьфу! - плюнул старик в сторону. - Хучь бы девка была... А то так, Инюткина. Ни ума в глазу, ни добра в заду.

- Насчет добра-то, дед, наоборот вроде, - усмехнулся один из мужчин.

- Это на чей вкус, - отрезал старик. - Такого добра как песку на берегу, ты зачерпнешь, а мне так и нагнуться лень. А они - спорить из-за нее. Тьфу!

- Отнагибался ты, дед, - усмехнулся тот же мужик.

- Да оно так, - без всякой обиды согласился старик. - Был рысак, да сбил подковы...

Филат Филатыч слыл на всю округу непревзойденным сплавщиком плотов по своенравной Громотухе. В молодости он характер имел лихой и необузданный, как речка. Мог он ни за что ни про что, по известным ему одному причинам, обидеть человека, зла ни ему, ни кому бы то другому никогда не делавшего, всячески его ославить. Мог завести дружбу и старательно опекать человека, по общему признанию никчемного. И до сих пор были у него в оценке людей и отношении к жизни какие-то свои мерки и свои принципы, не понятные другим.

Он был уроженец этих мест, всю жизнь прожил в верховьях Громотухи. До революции услугами Филата Филатыча частенько пользовался богатей Кафтанов. Филат Филатыч иногда сплавлял ему огромные плоты в малую, как в нынешнее лето, воду за сущий бесценок, почти даром, рисковал при этом не раз собственной жизнью. А иногда и в высокую воду, когда сплавить вниз древесину не составляло никакого труда, ломил такую плату, что у Кафтанова от ярости тряслась борода. "Ну как хоть, как хошь, это дело хозяйское, - отвечал на такие вспышки Филат Филатыч со спокойным смешком, который еще больше стервенил Кафтанова. - Ты хозяин, стало быть, башковитый, тебе и видней, што те в выгоду, а што в убыток".

И как-то так получалось, что даже в высокую воду плоты Кафтанова без Филата Филатыча частенько разбивались. И Кафтанов, матерясь, снова шел на поклон к строптивому плотогону.