Куриный бульон для души. Первая любовь и школьные мечты. Истории, которые возвращают в юность - Кимберли Кирбергер

второй раз в сумерках. Мы молча шли в тени тридцати шести мраморных колонн – по одной на каждый штат. Потом я стоял рядом с Фрэнком у подножия девятнадцатифутовой статуи Линкольна. От света прожекторов белый георгианский мрамор словно светился. Мы вместе прочитали знаменитые слова из речи Линкольна в Геттисберге, посвященной самой кровопролитной битве в войне между государствами:

«…торжественно клянемся, что эти смерти не окажутся напрасными – что эта Богом хранимая нация обретет вновь рожденную свободу…»

Фрэнк помахал мне рукой, предлагая сфотографироваться. Я в последний раз взглянул на Линкольна. Он казался живым и ужасно печальным.

На следующее утро я понял, почему он не улыбался.

– Клифтон, – сказала сопровождающая, – можно тебя на минутку?

Остальные ребята за моим столом, особенно Фрэнк, побледнели. Мы как раз обсуждали, как предыдущей ночью попали водяной бомбочкой в толстую даму и ее пуделя. Это был глупый и опасный поступок, но, к счастью, никто не пострадал. Мы праздновали свою свободу от наказания, когда сопровождающая подозвала меня.

– Клифтон, – сказала она, – ты знаешь о линии Мейсона-Диксона?

– Нет, – ответил я, гадая, какое отношение это имеет к обливанию дамочек водой.

– До Гражданской войны, – пояснила она, – линия Мейсона-Диксона была границей между Мэрилендом и Пенсильванией. Эта линия разделяла рабовладельческие и свободные штаты.

Увернувшись от одной беды, я почувствовал, что назревает другая. Я заметил, что в глазах у сопровождающей стоят слезы, а руки дрожат.

– Сегодня, – продолжала она, – линия Мейсона-Диксона – это своего рода невидимая граница между Севером и Югом. Стоит пересечь эту невидимую линию между Вашингтоном и Мэрилендом, как все меняется.

Эта беседа не предвещала ничего хорошего, но я этого еще не понимал. Почему она так расстроена?

– Парк развлечений Глен-Эхо находится в Мэриленде, – сказала она наконец, – и руководство не пускает внутрь чернокожих.

Она умолкла и посмотрела на меня.

Я все еще ухмылялся и кивал, когда до меня наконец дошел смысл ее слов.

– Вы хотите сказать, что я не могу попасть в парк, – опешил я, – потому что я черный?

Она медленно кивнула.

– Мне очень жаль, Клифтон, – сказала она, взяв меня за руку. – Сегодня тебе придется остаться в отеле. Почему бы нам с тобой не посмотреть фильм по телевизору?

Я пошел к лифту, чувствуя одновременно растерянность, неверие, гнев и глубокую печаль.

– Что случилось, Клифтон? – спросил Фрэнк, когда я вернулся в комнату. – Неужели толстуха на нас настучала?

Не говоря ни слова, я подошел к своей кровати, лег и заплакал. Фрэнк потрясенно молчал. Ведь мальчишки-подростки не плачут, по крайней мере в присутствии друг друга.

Но мне было грустно не только из-за сорвавшегося приключения. Впервые в жизни я узнал, каково это – быть «черным».

Конечно, и на Севере существовала дискриминация, но цвет моей кожи никогда не мешал мне войти в кафе, церковь или парк развлечений.

– Клифтон, – прошептал Фрэнк, – в чем дело?

– Мне нельзя в парк Глен-Эхо, – всхлипывал я.

– Из-за шарика с водой? – спросил он.

– Нет, – ответил я, – потому что я черный.

– Подумаешь! – ответил Фрэнк и даже рассмеялся, явно радуясь, что избежал наказания за нашу выходку с шариками. – Я-то думал, что-то серьезное случилось.

Вытерев слезы рукавом, я уставился на него.

– Это серьезно. В парк не пускают черных. Я не могу пойти! – крикнул я. – По-моему, это чертовски серьезно.

Я уже собирался стереть глупую ухмылку с лица Фрэнка ударом в челюсть, когда он вдруг заявил:

– Тогда я тоже не пойду.

На мгновение мы оба замерли. Я никогда не забуду этот момент. Фрэнк был еще ребенком. Он хотел пойти в парк развлечений так же сильно, как и я. Но он без разъяснений понял, что есть вещи поважнее.

В следующее мгновение комната наполнилась другими детьми.

– Черных не пускают в парк, – объявил Фрэнк, – поэтому я останусь с Клифтоном.

– Я тоже, – сказал второй мальчик.

– Вот придурки, – пробормотал третий. – Я с тобой, Клифтон.

Мое сердце заколотилось. Внезапно я оказался не один. Зарождалась революция размером с одного подростка. Одиннадцать белых мальчишек с Лонг-Айленда приняли решение не ехать в парк. Сидя на своей кровати в эпицентре событий, я чувствовал благодарность. Меня переполняла гордость.

История Дондре Грина оживила те детские воспоминания. Его товарищи по команде, как и мои друзья детства, должны были поддержать своего друга в ситуации, когда это могло дорого им обойтись. Когда пришло время принимать решение, никто не колебался.

– Поехали отсюда, – прошептал один из них.

– Они просто повернулись и пошли к фургону, – закончил свой рассказ Дондре. – Они не стали спорить. А младшие игроки присоединились к нам.

Дондре был поражен реакцией своих друзей и жителей Луизианы. Весь штат был вне себя от ярости, все пытались исправить ситуацию. Палата представителей Луизианы провозгласила День Дондре Грина и приняла закон, разрешающий подавать иски о возмещении ущерба, гонораров адвокатов и судебных издержек против любого частного заведения, которое приглашает команду, а затем не допускает хотя бы одного участника по расовому признаку.

Когда Дондре закончил свое выступление, в его глазах блестели слезы.

– Я люблю своего тренера и своих товарищей по команде за то, что они поддержали меня, – сказал он. – Это доказывает, что в мире есть хорошие люди. Та любовь, которую они показали мне в тот день, способна победить ненависть.

Мои друзья проявили такую же любовь. Когда мы сидели в гостинице, к нам вошел сопровождающий, размахивая конвертом.

– Мальчики! – воскликнул он. – Я только что купил билеты на бейсбольный матч. Кто хочет пойти?

Все присутствующие в комнате разразились радостными криками. Ни один из нас никогда не был на профессиональном бейсбольном матче.

По дороге на стадион водитель остановил автобус перед Мемориалом Линкольна. Долгое мгновение я смотрел сквозь мраморные колонны на памятник, залитый теплым желтым светом. В печальных, усталых глазах Линкольна по-прежнему не было ни улыбки, ни признаков надежды.

«…торжественно клянемся, что эта Богом хранимая нация обретет вновь рожденную свободу…»

Это означало, что свобода никогда не бывает окончательной. Каждый раз, когда из-за цвета кожи человека не пускают в парк аттракционов или на поле для гольфа, война за нее начинается снова. Иногда битва ведется кулаками и оружием, но чаще самым эффективным оружием является простой акт любви и мужества.

Всякий раз, когда я слышу эти слова из речи Линкольна в Геттисберге, я вспоминаю своих белых друзей и снова ощущаю надежду. Я представляю, как мы с Фрэнком стоим у подножия памятника и видим, как великий президент улыбается. Мне так хочется, чтобы он наконец улыбнулся. Ведь, как сказал Дондре: «Любовь, которую мои друзья показали мне в тот день,