Уличные птицы (грязный роман) - Верховский

Утром паренек, у которого ночевал Граф, поплелся на работку, а Граф прямиком в тусовочное кафе «Жопа». Там он до обеда чашку за чашкой хлестал горько-кислый пережженный кофе, запивая его коньяком, а потом в него вселился бес риторики:

- …ничего не могу сказать о вашем пресловутом долбанном Боге. Мне даже противно мнить, что вы себе о нем понапридумывали и о чем его втихаря молите. Вот все, что я могу вам рассказать. - Каждый человек нуждается в опоре. С самого рождения он получает сначала грудь матери, потом - релакс на стульчаке, потом - чугун отцовского взгляда и упругость розг. Все приходит как данность, и это входит в привычку. Вдруг… перила обрываются, опора уходит из-под ног – возникают вопросы, самые простые, на которые толком не может ответить никто… И все, независимо от интеллекта и цвета глаз, начинают искать вокруг себя: «за что ухватиться!!!» – страх упасть - основной рычаг великого Обмана. И большинство, в пустоте, из боли и отчаяния слепят опору, и многие поверят, что ее название - БОГ. Жучки-скарабеи - они обернут ЭТО в блестящую бумагу, окурят благовониями, сроднятся с ЭТИМ, забудут, что там внутри, и радуясь что ОНО не тонет, найдя в ЭТОМ покой и отраду, задрейфуют среди себе подобных в омут забвения. Но-о, - Граф погрозил всем пальцем, - но кто-то задумает возводить опору в себе, и стать себе опорой и подмогой в этом строительстве, как вода в темной пещере растит сталактиты и пробивает себе тонели, строить в недрах себя свое «Я». А, получив опыт ментального зодчего, он станет беззвучно смеяться, услышав: «Человек – венец творения»...

- Эгоэректизм – самовоздвижение - вот путь к новому человеку!!! - Граф замолчал, ему стало омерзительно собственное болтливое существо, ему хотелось выплюнуть и растоптать свой язык...

Красивая высокая девушка в тяжелом драповом пальто и огромных ботинках армейского типа, аккуратно, в полголоса, произнесла: «То, что вы говорите, все так клева. А скажите, чтоб стать по-настоящему эрегированным, обязательно надо вести здоровый образ жизни и бросить на фиг этот хиповский фрилафизм?» - она хихикнула и зарделась от своей неожиданной смелости. Закусив губку, добавила: «Ну, правда ведь, было б так здорова, если б тут вдруг стал Иерусалим?», - глаза ее заблестели ртутным блеском и увлажнились.

* * *

Граф ненавидел себя. Нервы гудели, руки дрожали крупной дрожью. Сердце пронзали острые иглы. Он весь вечер быстрым шагом, почти бегом, носился по промозглым улицам, а на ночлег опять попросился в уютный сарайчик.

Перед тем как лечь, Граф в тетрадке хозяина хибары быстро и без помарок записал:

IНе прикроешь снегом, белым снегом,Кровь на простынях крахмально белых,И отчаянно смелым побегомНе накажешь тюремные стены.

Стоном колокол не разбудишь,Если он отзвенел да треснул.Не псалмом, не разбойничьей песнейВ сердце не переделаешь бубен.

Лишь рука, тетиву напрягая,Будет слать во вражий стан стрелы,А душонка, за ним поспевая,Счет изменам вести и победам.

Не родится из пены богиня,И Акелла не раз промахнется.Кто повесился, тот не сопьется,А кто спился, веревка найдется.

Видишь, тьма ведет суд над Солнцем,Прикрывая ладонью глаза,Видишь, Солнце над этим смеется,И из глаз выгорает слеза.

IIСолнце - символ самосожжения,Но не безумного в кураже:Жара жесткого, в жестком движении,Блеска звонного на палаше.Взмах его под Солнцем - стоит Солнца.Птицам – поднебесье, а рука — мечу:От ярила яростью тело полнится,Льнет Свобода – девка к гордому плечу.

От востока косого в пропасть лупоглазую,(по ветрам заоблачным) голову сломя,Мчится воля сильная, мчится сила вольнаяИ, наверно, искоса смотрит на меня.

Отточу заржавленный – руку буду пестовать,Ох, прольется кровушка любых мне врагов,И потом не спрячусь я, буду я ответствовать,Но не перед стадищем лютых дураков.

Выйду, если выпадет, по широкой улице,И судом пусть будет мне взгляд глаза в глазаСолнца златокудрого и меня беспутного.И глаза пусть выгорят, высохнет слеза.

Затем лег на спину и тут же забылся. Редко бывает чувство присутствия воли во сне. И, главное, не спугнуть состояние.

В этом сне Граф долго искал свой центр тяжести, затем раскрутил себя вокруг найденного центра. Быстрее, быстрее. Вокруг замелькали лица: лицо матери, армейского офицера, девушки с полустанка, золотоискателя, волевого и красивого отца, кого-то очень родного, но совсем незнакомого, потом друга детства - Вовки, левого милиционера, Эвы, много, много маленьких коров, снова Эва. Эва висела, за шею, на ремне, зажатом в верхнем прихлопе двери. Потом снова маленькие белые с черными пятнами коровы.

Проснувшись в холодном поту, Граф не мало сил потратил на поиски монетки для телефона-автомата.

* * *

Несмотря на то, что снаружи торчал конец ремня с пряжкой, врач скорой не стал выбивать дверь.

Граф рвал телефонные провода - таксофон слушался резкого удара в бок и соединял снова и снова.

Дверь выбили. Она не висела на ремне - ремень оборвался. Она лежала в углу, вокруг были раскиданы облатки из-под демидрола.

* * *

Суровое золото берез в лучах ноябрьского жадного солнца дарило сангвинистический покой. Шаги хотелось делать все короче и короче. Он надел очки, белый халат, и представился: «Доктор Бехтерев», - его пустили в реанимацию.

Маленькая скрюченная черная обезьянка лежала посреди белой кровати. Чернота была не та, что получают при загаре, а иссиня-свекольная, как кровоподтек у негра. Надсадно вытаращенные темные глаза уставились на Графа. Руки с судорожно согнутыми пальцами рывками зашевелились.

- Я вижу - т-ы-ы с ней, - губы не слушались. - Почему не дал умереть.

- Любимая, - Граф все гладил и гладил еѐ голову. - Я с тобой, все будет хорошо. Он провел рукой по багровому ушку, по плечу. - Давай, я тебя пописать отнесу.

Она рвалась, мотала головой, отталкивала его руки. Вдруг неистово вцепилась в Графа; и прижалась к нему, как дождавшаяся Сольвейг.

* * *

Главврач категорически отказался отдавать Эву Графу, ссылаясь на закон, по которому «обязан после суицида упаковать пациента в психушку». Врач был интересный, в годах, с кудрявой седой бородой от виска до виска и без усов, с круглыми ядреными щечками и широким носом гнома добряка.

- Вы, коллега, - говорил он Графу, потирая белые руки, - получите ее в лучшем виде через месяцок или полтора, от силы. И вам спокойней, и нам. Я даже готов полностью поставить вас, уважаемый, в известность о курсе лечения, и уж поверьте, обойдемся без инсулиновых шоков и ЭСТ. Циркулярные душики, чуть-чуть аминазина в самом начале – пусть поспит, и выпустим под легоньким «депо».

- Доктор, извините за бестактность, но, судя по возрасту, вы воевали…

- Нет - я отсиделся в тылу! - Профессор со всей силы шарахнул ладонью по столу. -Забирайте пациентку! И чтоб я вас здесь больше не видел. Кстати, вы кем ей приходитесь?..

* * *

Граф завернул еѐ в простыню и унес.

В скромной съемной комнате в доме на набережной они зазимовали. Граф сделал все, что мог, чтобы через месяц после больницы еѐ покинула депрессия, и Она стала нормально двигаться и улыбаться.

В эту зиму между Графом и художницей установились отношения редкой уютной нежности. Долгие зимние вечера они сидели на диване, смотрели друг на друга и молча гладили друг друга. Интимная близость между ними стала редкой, они любили глазами, и это давало им наслаждение друг другом, и нежной теплой действительностью.

Граф старался быть с ней как можно больше, брал мелкую надомную работу - в основном по ремонту обуви. Она реставрировала недорогие иконки. Денег получалось мало, но на чай, соленые огурчики, картошку, и бутылку вина по субботам, хватало.

Далеко за полночь, когда на улице никого не было, они, как дети, взявшись за руки, выходили пройтись по набережной. Покрытые белым инеем липы нависали над головой. Ночные фонари дарили теплый свет. Пушистые шарфы и рукавицы грели. Далеко внизу простиралась снежная пустыня замерзшего русла.

Граф был несказанно рад, что она не вспоминала о пирвиттине и даже старалась бросить курить.

Они ждали весну. У них все было впереди.

* * *

В апреле в их комнатке потекло с потолка, они подставляли тазики, переносили пожитки в другие углы и думали, что купить из одежды на теплый май.