Уличные птицы (грязный роман) - Верховский

Днем Граф неспешно гулял по улицам, подставляя небритые щеки дождю, сидел на мокрых засыпанных листьями парковых скамейках, часами перебирал книги в букинисте, подолгу болтал с продавщицами в магазинах. Вялый город, судя по названию когда-то призванный славить Солнце, улыбался ему щербатым мокрым асфальтом.

Когда ударил первый ночной мороз, Графу не спалось, он несколько раз выходил на улицу и вдыхал студеный воздух. А утром, ни с того ни с сего, ему жутко захотелось выпить рюмку ледяной водки и закусить горячей солянкой из осетра. Раньше всех кафешек открывалась тусовочная «Жопа». Придя через пять минут после открытия, Граф не был первым - за дальним столиком стоял невысокого роста, худой, но крепкий человек в больших сильных очках, с лицом и головой густо обросшими седыми волосами. Очки увеличивали голубые, отмытые почти до белизны, не лучшего сорта спиртами, глаза.

- Что, богема, водочки? – радостно предвкушая сладость горького огня, глотая слюну и покачивая головой, спросил Граф.

- Не сегоднячки; кофэ, не откажусь, - озорно поболтав ножкой и упрямо встряхнув седой головой, игриво продекламировал ясноглазый. При этом лоб его покрылся испариной, а на шее вздулась синяя вена.

* * *

К обеду изрядно поддатый Граф сумел заставить нового друга выпить кружку пива с ампулой реланиума в прикуску, вечером они принимали горячий душ на работе у Графа, а ночью курили в оранжерее, где курить было строжайше запрещено.

Толя, Анатолий Федорыч Гаврилов, Гаврила - так звали нового знакомого Графа -оказался художником, а однажды, раньше, он был учителем физкультуры, мастером спорта по трем видам и молодым стихоплетом с гонором, а теперь - запойным бездельником в белом плаще, устряпанном яркими красками и пивом, знаменитым шабашником и бабником пятидесяти трех лет, и всегда борцом за справедливость в кулачном бою. Молодые панки звали его «Дед» и гордились знакомством с ним. Члены союзов сторонились, но при лобовой встрече распахивали объятия и лошадино ржали, потряхивая вялыми брылами.

- Есть тъи тысячи метров плитки на молокозаводе, кладку я не брал – заработок с хер котовый, а накувыркаешься на морозе до опизденения, они к марту там закроются -стяжечку, то се, мы как аз и залезем. Ты точно свою спальную аботу оставляешь? А то, там сам знаешь, то деньги выбивай, то матеалов нет – так, «между ебаных» вся абота. Чайку подварю, - Гаврила в уже спитой чай подсыпал щепотку новой заварки и залил кипятком.

- Вылей эту дрянь, – тявкнул Граф. - Есть же чай!

* * *

У Толи была комната, махонькая, разгороженная полками из плохо струганой доски. Полки с книгами, разными, в основном никчемными, несколько альбомов: Мунк, Гоген, Ван Гог и Налбандян. Изрезанный стол с горелой сковородкой и засохшими тюбиками художественных красок, большие, странные, размалеванные темперой холсты на стенах, и пачки, пачки работ гуашью, тушью, акварелью, со штрихами пастели и восковых мелков. Рисунки, в основном на обратной стороне обоев, аккуратно нарезанных или просто рваных, кое-что - на ватмане, пара - на торшоне. Стопками, стопками - на тумбочке, на стульях и на диване – сотни листов.

- Я видел, у тебя светятся руки.

- Ну, и ты об этом.

- Я не знаю от чего, но у меня тоже было такое, пока меня не победила водка. Раньше думал - ничто не согнет, а водка ставит на колени. Ебаный в дод, - дефект речи был странный, Гаврила не картавил, он просто порой напрочь игнорировал «Р», тогда как в других словах наоборот напирал на четкое «Р». - Скоро пойду на подвиг, сейчас подазебусь с мелочевкой, и… Я уже ходил на эту хуйню... и на нож-ж-ж, во все тяжжжкие, - Гаврила, улыбаясь, потряс кулаками в воздухе, - все по хую, без жратвы; и писать, писать... прямо пальцами буду - без кистей…

- А, я еще летать могу... наверно...- прервал поток Граф.

- У-у-у. Я только ползать, - и Гаврила засмеялся во весь свой щербатый рот.

- Дурак ты, Гаврила. Я твоей мазни насмотрелся, три дня спать не мог, глаза закрываешь, а твои «морды» и «деревья» так перед глазами и пляшут - спишь как в бреду.

Окончательно выгулявшийся, обновленный Анатолий Федорович пружинисто похаживал по лабиринтам своей комнатушки, выдергивая из стопок работы и подавая их Графу. Обнаженный торс Гаврилы был слегка волосат и упруг, как у тридцатилетнего, седая марксовская борода и волосы до плечь гладко расчесаны.

- Я давно писать пытался. А пошло все, как послал все на... и решил в хипизм вубаться, года тъи назад, хаерком пообос, ебятишки в «Жопе» говорят: «О, какой елдовый пипел», ну я ж не потив…

- Это Пушкин с цветком? - спрашивал Граф, рассматривая листы.

- Может быть… Если тебе так хочется.

- На этом черном охра и киноварь горят.

- Если нравится, возьми.

- Оставь себе, - смеялся Граф. - Ты же знаешь, как я отношусь к творчеству. - Пойду возьму коньячку и макарон, и стишок тебе новый прочитаю. Ты пока говно на столе поразгреби и чай свежий завари, ужинать будем.

* * *

С тех пор, как Граф познакомился с Дедом, как будто вместо крови в его жилах заструилась живая вода. Зимние дни стали светлыми. Сколько б Граф не выпил, его не мучило похмелье. Каждый день Граф писал новые строчки в блокнотик. Он ощутил новые запахи, увидел цвета:

Улетают птицы – вечная дорога,Оставляют дому, лишь прощальный крик.Им немного надо, лишь пожить немного,Чтоб не ела душу плесень мудрых книг.

Тот, кто думал, – плакал,тот, кто верил, – светел.Я же просто так -пялил зеньки в небо,Вот и не заметил,Как я стал поэтом,Сделав все не так.

Я любуюсь летом до оргазма голым.Выпиваю с листьев капельки росы.Не хочу быть полным, не хочу быть полым,Не хочу, чтоб маршем тикали часы.

Жизнь веду бродяги в лабиринтах коек,В грудь опять воткнули неточеный шприц.Вновь весна вдыхает аромат помоек,Хлещет гирей в темя и играет блиц.

Литры новых мыслей и удары палок-Жить осталось мало, только вот вопрос:Почему не стало, почему не стало,На прилавках грязных клевых папирос?

Граф, смеясь, показывал Гавриле как трескается стекло от касания пальца. Как выдох убивает «прусака». Как под взглядом бешено крутится стрелка компаса. Гаврила смотрел на фокусы серьезно, смолил «Приму» и завидовал в слух золотому песку Гогена.

- Толя, - говорил Граф, - я знаю, что через пару сотен лет наш мир станет не узнаваемым – будет «цивилизация слабых». Так они станут ее называть. Коэфицент полезного действия вырастет - свет и тепло станут доступны. Не будет убийственных 220 вольт в розетке. Машины станут маленькими, люди станут маленькими (ты будешь среди них великаном). Они станут меньше говорить и научатся меньше думать…

- Почему же меньше думать? Я считал, что они станут умней, - серьезно по-детски спрашивал Гаврила.

- Потому, что они научатся Знать, как Знает зверь. Человек, пока, умеет только верить. Мышление – лишь ряд сомнений.

- Но я знаю, что сижу на стуле и вижу тебя, водку - на столе, черный хлеб и морскую капусту - в зеленой банке.

- Ты веришь своим глазам и, прости, конечно, - заднице, а вовсе ничего не Знаешь. А Знать-то несложно, надо перестать сравнивать, соответственно определять и называть, но, поверь мне, ты не сможешь себя заставить отказаться от веры в стул и пол, страх упасть не даст тебе этого сделать. А страхом правит Обман, Обман - неусыпный тюремщик Свободы, великий запрет на Знание. Но открою тебе секрет, суть Обмана - не в мистическом бреде и не в потусторонней экзальтации. Все дело - в банальных рефлексах. Видеть в чайнике чайник, а в трамвае - трамвай – просто условный рефлекс. Да и генетическая память туповатых предков поднасрала. Мы смеемся над мартышкой, которая обрекает себя на неволю, сжав кулачок с орехом в кувшине с узким горлом. Говорим – «глупа», нет… Она так устроена. Ее губит память предков – безусловный рефлекс. Хотя, поверь, она Знает кое-что.

- А что Знает собака?

- Тоже кое-что, хотя меньше чем волк, в ней слишком много человеческого, - Граф глянул мельком на пламя спички, горевшей в руке Гаврилы, и та с треском вспыхнула, Гаврила сунул в рот обожженный палец. - «Мы в ответе за тех, кого приручили» потому, что, приручив, мы отобрали их Знание и подменили его верой.

- Так если собака Знает, что ж кошек взглядом не пазгает и костры не азжигает, сквозь стены не шныряет, - тряся саднящей рукой в воздухе и лукаво щурясь, сказал Дед.

- Не в курсе про это она, - смешно корча рожи, сказал Граф, - и сдохнет она, как человек.

- В каком это смысле?

- В прямом. Толя, можешь представить, сколько в небе птиц? А в подвале - крыс? А везде - лягушек, рыбок, муравьев? А сколько их должно дохнуть каждую минуту – вонь и все в трупиках? Ты видел трупы убитых или погибших животных, да и сам тараканов не мало надавил, а остальные. Говоришь, сквозь стены не ходят… Сам же вчера меня лечил, что вши под гипсом «самозарождаются», - Граф скорчил смешную рожу и ловко плюнул в форточку, - копни землю - человеческие кости, оглянись вокруг - надгробья до горизонта. Гнить в земле - удел человеческий и удел прирученных им тварей.