Хамам «Балкания» - Баяц Владислав

– Что это значит? – спросил его Синан.

– Ты должен знать об этом лучше меня. Это значит действовать по обстоятельствам. Если тебе перед походом известны все данные, от количества солдат, лошадей, верблюдов, пушек, повозок, оружия и мест отдыха до непредвиденных и предвиденных препятствий и всего прочего, и при этом все известно о предстоящем возвращении войска, тогда и следует рассчитать, каких границ может достичь армия. Чтобы стали известны пределы возможного продвижения войска, а тем самым и те, откуда уже не вернуться.

– Точно. Но ты забываешь, что границы завоеванного пространства постоянно продвигаются вперед, и это дает возможность создавать новые точки, откуда могут отправляться главные силы.

– Да, до Белграда такой точкой была София. Но и это меняется. Хотя некоторые вещи не подвержены переменам. Султан и сераскер всегда отправляются в поход из Истанбула, и это расстояние всегда остается одинаковым. Правда, когда пал Белград, появилась возможность накапливать силы под его стенами и потом двигаться дальше. Собственно, благодаря этому у империи появилась возможность двинуться на завоевание Венгрии, а также Австрии. Но даже если большая часть войска соберется там заранее, все равно придется ожидать прибытия султана. Вместе с ним приходит главная часть армии из Анатолии и восточной Румелии. Проблема бы не возникла, если бы султан правил из Белграда и из него отправлялся бы в поход весной. А ведь это возможно. Понимаешь? Боюсь, что сейчас не разрешить проблему расстояний. Только если бы осады стали короче и победы одерживались быстрее. И лучше всего, если бы ты или кто-то другой придумал, как огромное, вооруженное до зубов войско сможет двигаться быстрее и добираться до своей цели намного раньше, чем это произошло теперь.

Синан задумался:

– Да вот еще что: посмотри, если армия запаздывает с возвращением, как много небоевых потерь несет она без нужды. Но, во всяком случае, твои слова должны привлечь внимание. Ты понемногу становишься похожим на меня. Я бы назвал это расстоянием, на которое можешь бросить камень. О таких вещах нужно размышлять именно таким образом. Важно увидеть проблему. Если ты ее не видишь, то и не сможешь решить. И опять-таки, если ты проблему не видишь, это не значит, что ее не существует.

Памук хотел переменить тему:

– Давай отдохнем от мертвых. Вот цитата из хрониста, современника османской военной кампании 1529 года, когда после неудачной осады Вены вместе с армией возвращаются торговцы с тысячами рабов на продажу и в первую очередь рабынь, которых он описывает так: «На базарах торговали красавицами, у которых лоб был как жасмин, высокие густые брови дугой, а стан как у райских гурий. Их прелесть была неописуема». Вот торгаш – он всегда торгаш! Но это последнее абстрактное предложение говорит о том, что словам верили, но в случаях очевидной и выразительной красоты не хватало слов, чтобы высказать то, что видят глаза. Оно даже говорит о попытках стать романтичным с помощью, откровенно говоря, неловко скроенной похвалы.

А потом сам себе возразил:

– В пользу моего предложения о бегстве от мертвых на этом бы и закончить, но жизнь, похоже, и тогда была сплавом угодного и неугодного. Тот же самый хронист после высказанной романтики хладнокровно, без паузы продолжает кормить нас следующим выражением: «Имущество, движимое и недвижимое, люди и животные, твари словесные и бессловесные, все прочее подверглось разорению или пало под саблями. Так был исполнен наказ пророка о том, как поступать с неверными». И тут вдруг исчезает красота человеческая, теперь они «твари словесные», что все-таки отличает их от животных, хотя и отправляет в один загон с «тварями бессловесными».

Но тут и я кое-что заметил:

– Но глянь теперь на предпоследнее предложение! Видишь, как он тут называет убийство? «Пало под саблями»! Ведь и тут автор пытается быть если не романтичным, то стилистически оригинальным. Наверное, ему было скучно называть вещи своими именами.

Памук улыбнулся:

– Ты выиграл!

– Да нет, дело не в этом. Я уже давно размышляю о двойственности человека, соединяющего в себе красоту и уродство одновременно, о творении зла и добра одной и той же рукой. Еще более драматичный пример я нашел у одного уважаемого сербского историка[27]. Он описывает странную картину, когда Мехмед Соколович в 1551 году во время похода на Тимишоару занял стратегически важное местечко Липово. И, продолжая поход, он оставляет в нем сильный гарнизон во главе с персом Улама-бегом. Летописец сообщает, что однажды этот очевидно умный начальник, прогуливаясь по городку, зашел в церковь, которую, как говорят, построил Карл I, и увидел в ней орган. Он заинтересовался инструментом, и попросил отца-капуцина, которого застал в церкви, сыграть ему, «и по этому случаю почувствовал величайшее удовольствие. После чего приказал вырвать у него пять зубов, заставляя сказать, где спрятаны ценности, которых не может не быть в церкви с такой музыкой». Видишь ли, меня просто сбивает с толку одновременная утонченность и жестокость, которые разделены несколькими секундами, и я не знаю, что их по существу разделяет или соединяет. Как такие особенности могут существовать одна рядом с другой?

Памук удивил меня быстротой своей проницательности.

– А что, если они существуют одна в другой?

– Не знаю, может ли такое быть. Можно ли сделать из этого некий общий вывод или же каждый пример существует сам по себе? – задал я вопрос ему и себе.

– Я склонен считать, что каждая история – история сама по себе. Вот, скажем, во время завоевания Кипра в 1570 году случилось то, что можно назвать трагедией из-за красоты. Когда османы после пяти недель осады захватили столицу Никосию, они убили все двадцать тысяч жителей. Исключение составили юноши и девушки, которых, как говорят, поделили между солдатами для наслаждения. После восьмидневного грабежа в городе собрали все драгоценности, от золота и украшений до пушек, и все погрузили на три корабля вместе с тысячью самых красивых девушек, которых следовало отвезти в Царьград и отдать в рабство. Но перед самым отплытием одна из девушек нашла запасы пороха и подожгла его. Все три корабля, вместе с девушками и богатством, взорвались и затонули в мгновение ока. Здесь красота решилась на трагический поступок. Если красота – утонченность, а самоубийство – банальность, то вот нам еще один сплав.

Так счел Памук.

Он не упомянул, что сераскером в том походе был Лала Мустафа-паша, который стал следующим моим примером беспричинной жестокости. Злость невозможно оправдать. Кстати, речь идет о младшем брате Дели Хусрев-паши из рода Соколовичей, некогда бывшем аджеми-огланом в едренском сарае, где ему, как самому младшему, покровительствовал его родственник, Мехмед-паша Соколович. Первый в то время был главнокомандующим в походе на Кипр, а второй – великим визирем Османской империи.

Но вот тот самый рассказ, что я подготовил Памуку:

– Мой пример следует сразу за твоим. И происходит он в том же самом месте; он продолжает твою историю. Итак, Лала Мустафа-паша сразу после Никосии двинулся на укрепленную Фамагусту, которую защищали всего лишь семь тысяч воинов. Был октябрь 1570 года, а весной следующего года паша обнаружил, что он все еще копает подземные ходы в направлении крепостных стен и строит бастион для семидесяти четырех пушек. Жестокие бои продолжались целых полтора месяца, пока у греков и венецианцев хватало боеприпасов, после чего был заключен договор о почетной сдаче. Он предусматривал, что комендант гарнизона Марк-Антонио Брагадино вместе с выжившими защитниками беспрепятственно погрузится в нанятые турецкие суда и уплывет в Канди. Перед этим турки должны были отойти на определенное расстояние от города. После того как все выжившие воины и жители города покинули крепость, в лагерь Лалы Мустафа-паши прибыл комендант гарнизона с десятью офицерами, чтобы передать ключи от города. Но тут паша потребовал то, что не было предусмотрено договором, а именно – оставить заложников как гарантов возвращения судов! Венецианец, требуя соблюдения данного слова, грубо возразил, паша же на это ужасно разгневался и велел зарубить всех офицеров. И тут Лала-паша начинает вести себя непонятным образом. Для начала Брагадино отрезали уши и нос, и пытки продлились следующие двенадцать дней. И вот слова хрониста: «Сначала к его ногам привязали каменный жернов, потом подняли на канатах к реям, откуда сбросили в море. Потом навесили на него две корзины с землей и заставили залезать на крепостные стены, которые латали солдаты. Каждый раз, проходя мимо сераскера, он должен был кланяться до земли. Напоследок на городской площади, перед позорным столбом, у которого бичевали турецких рабов, Марка-Антонио Брагадино живым посадили на кол. Вместо воплей венецианец поминал Господа, которого благодарил за данное ему чистое сердце, после чего испустил дух. “Где же твой Иисус? Почему он не пришел к тебе на помощь?” – бросил Лала Мустафа мертвому коменданту и приказал зарезать три сотни христианских пленников. Другие же были оскоплены». И на этом, мой дорогой, невероятная бесчеловечность не заканчивается, – я не смог удержаться и прокомментировал прочитанное: – Вот тебе и продолжение: «С Брагадино содрали кожу, и пока его тело, расчлененное на четыре части, висело над четырьмя городскими воротами, кожу, набитую соломой, пронесли по улицам города на носилках под красным балдахином, словно он живой и направляется к Лале Мустафе, чтобы передать ключи от города. В конце концов кожу вместе с головами других офицеров отправили султану в Царьград».