Хамам «Балкания» - Баяц Владислав

Счастье лишь, что такое количество вопросов без ответа возникло во время военной кампании, так что Баице пришлось прерывать это своеобразное самоистязание ради участия в текущих событиях.

Столкновение на болотистом Мохачском поле двух армий, или, точнее говоря, венгерской тяжелой и потому менее маневренной конницы с османскими пушками, длилось всего два часа. Венгры были уничтожены артиллерией, не успев даже схватиться с конницей противника или его пехотой. Застряв в болоте, они стали прекрасной мишенью. В бою пострадал и сам король Лайош II. Дорога на Буду была открыта. В этом походе Баица познакомился со способностями нового друга. Синан с удивительной легкостью преодолевал все возникавшие в пути проблемы. И делал это быстро, без лишних слов. Закончив одно дело, он приступал к следующему, как будто ему и не приходилось ломать голову над предыдущим. Только однажды после того боя он сказал Баице: «В этот день, 29 августа, я стал свидетелем двух побед: в 1521-м под Белградом, и сейчас, в тот же день, пять лет спустя, у Мохача».

Баица видел, как визирь и султан впервые доверили Синану самостоятельно руководить работами. Кроме того, что тот был способен решать проблемы самого разного рода, его украшало умение обращаться к мастерам с неким особым уважением, что помогло ему достичь необыкновенной эффективности в работе. Все дружно и с большим желанием участвовали во всех этапах работ. Короче говоря, он обладал исключительными организационными способностями: как офицер, умел оценить обстановку, чтобы отдать своевременные, точные и правильные указания; как строитель, показывал незаурядные знания, а как производитель работ, заботился о подчиненных. Для системы, которой руководствовались великий визирь и сам султан, это был необычный прием, но они позволяли Синану пользоваться им, поскольку он приносил большую пользу. Например, когда на пути в Буду было полностью разрушено селение Осиек, то никто не помешал Синану немедленно приступить к его полному восстановлению. Покидая городок, он оставил в нем только нескольких аг и мастеров, которые в полном соответствии с его планами быстро организовали население и немедленно приступили к работам. Так что даже новые вассалы высказывали удивление скоростью, с которой в захваченном городе приступили к его восстановлению. К тому же это улучшало и впечатление, которое османы оставляли в простонародье и порабощенном дворянстве. Благодаря этому Синан если не вызывал уважение, то, по крайней мере, несколько смягчал суровую картину войны.

Баица внимательно наблюдал за поведением великого визиря Ибрагим-паши. Тот же делал вид, будто Синан приятно удивляет его, хотя было ясно, что именно он подталкивал его к этим «удивлениям». Предоставляя ему необыкновенную свободу действий, вряд ли позволительную для кандидата в офицеры и будущего официального строителя, визирь то ослаблял, то крепче натягивал узду, в которой держал командиров. Им нельзя было расслабляться, имея перед собой пример Юсуфа Синана. Очевидно, что великий визирь вовремя заметил способности любимчика и тем самым получил право продвигать его, но при этом пристально следил, чтобы тот своими трудами не вызвал в среде офицеров ненужной зависти. Таковой, конечно, невозможно было избежать полностью, но ловкой игрой Ибрагим-паши она была сведена к безобидным проявлениям. Великий визирь, всего лишь за год до этого женившийся на одной из сестер султана, на собственном примере убедился в том, что такое ревность. Пользуясь покровительством султана, он и в своих действиях регулярно чередовал властную жестокость с благородным всепрощением. Но при этом следил, чтобы такое поведение не позволило вычислить закономерность применения подобных приемов на практике. Или чтобы, не дай боже, приняли бы его решения за слабость.

Дней через десять после битвы на Мохачском поле войска султана, можно сказать, без сопротивления вошли в Буду. Там султан задержался на некоторое время, после чего перебрался в Пешт, приказав основным силам армии вернуться на родину. При себе он оставил вновь назначенного венгерского короля Яноша Запольяи, чтобы тот правил Венгрией как османский вассал. Правда, уже тогда султан знал, что это решение не примирит с ним сторонников Фердинанда I Габсбурга, брата Карла V и Марии Австрийской, вдовы Лайоша II. В результате султана ожидало новое возвращение в эти края. Но он давно планировал его, независимо от итогов борьбы за венгерский престол. Только неприятелю не было о том ведомо.

Проходя мимо Белграда, Баица пытался понять, что ему напоминает Белградская крепость, ее расположение и окрестности. Но не удалось – что-то мешало ему. И тогда ему в голову пришла сумасшедшая мысль: этот величественный вид был похож на нечто такое, чего он еще не видел!

Возле Белграда он расстался с Синаном. Султан требовал, чтобы воспитанники и будущие пажи[20] находились при нем, а строители должны были чинить разрушенное армией. В конце концов Баица вернулся в Эдирне, а Синан продолжил путь в Истанбул.

Разговор о битве при Лепанто заставил меня провести параллель и сделать сравнение с Косовской битвой. Особого сходства между ними не было, но я решил сделать это, чтобы поразмыслить над последствиями поражения.

Каким бы шоком в то время не стало Лепанто для османов, поражение не заставило их встать на колени перед противником. Лепанто показало, что империя османов тоже ранима, что турки не должны быть слишком надменными, что за высокомерие тоже приходится платить. Благодаря мудрым действиям весьма храбрых людей империя вернула себе прежнюю уверенность. Эта сила была объективной, в отличие от ощущения слабости – оно-то было субъективным. Правда, зачастую необъективный фактор, абстрактный и основанный на психологическом впечатлении, а не на холодных цифрах и фактах, преодолеть гораздо труднее, чем действительное положение дел. Вероятно, потому, что он более склоняет к сдаче, а не к борьбе; потому, что, похоже, отчаяние неверия сильнее желания начать все сначала.

Важнее всего то, что османы не превратили Лепанто в мученическое поражение.

В отличие от них, сербы Косовскую битву 1389 года, которая случилась почти на двести лет раньше, восприняли как национальную трагедию. Частично это можно понять, потому что с того момента они все глубже погружались в рабство, теряя личную и коллективную свободу, царство и государство. Короткие периоды подъема и надежды не смогли изменить судьбу. У них оставалось немало точек опоры: язык, вера и церковь. Но и церковь утомилась.

Но это еще не стало концом. История продолжила ваять события, перемалывать судьбы, удивлять будущим… Словом, неустанно меняла обстоятельства. Но с историей Косовской битвы творилось нечто странное. А именно: с течением времени последствия этого переломного сражения теряли отчетливые характеристики исторически трагического поражения и приобретали контуры менее ощутимого явления, становясь в большей степени тенью возможного… Теперь речь шла не об изменении исторического факта, но об ином понимании этого самого факта. Интерпретация преодолела осмысление, изменилась система приоритетов: значение стало неважным, призрачность превратилась в суть. Поражение сцементировало судьбу целого народа на несколько последующих веков. Мифология редко проникала в предстоящие события. Скорее, она задним числом стала изменять толкование поражения исключительно с целью защититься от неизменности истории. Как со временем примириться с поражением, которое длится два, три или более веков? Это и в самом деле трудно принять.

Не тут ли родилась идея о храбрости, чести, коварном убийстве? Не это ли определило будущую судьбу XX или любого другого века?

Может ли поражение иметь диапазон от самоубийства до порабощения? Если ты не смог убить врага, то всегда мог убить себя. Если ты не смог одолеть его, то всегда мог победить себя.

Не из такого ли восприятия вещей рождается отчаяние? И рождаются ли крайности именно из отчаяния?