Моральный патруль. ОбличениеЪ - Георгий Эсаул

Белка не убегала; она с отрадной печалью угрюмо грызла свой орех – последний орех в жизни, и спрашивала себя – я уверена, что спрашивала – для чего жила, кому поклонялась, с какой целью размножалась.

Белка видела пожар в моих очах, и не сменила фамилию с Белкиной на Волкову.

Я держала стрелу – вот-вот сорвется смерть белке в глаз, как срывается лифчик на ветру.

Но, вдруг, видения чередой пошли перед моими прекрасными – я знаю, что они – восхитительные – очами: берлога и медведь, что взял меня в жены, набежавшая волна, где я едва не захлебнулась и – Алые Паруса – мечта каждой девушки с выразительными формами.

Мы в гимназии изучали произведение великого Гармоничного писателя барона Александра фон Грина «Алые Космические паруса»!

Бедная амазонка Буссоль – имя в честь лошади Пржевальского – нигде не работала, но ждала своего богача Принца с Алыми парусами – неважно где – на Космолете или на чреслах.

Принц герцог Микимото дон фон Санчес прибыл на Космической Галере – дряхлый старикашка, но богатый до неприличия, и богатство компенсировало импотенцию ума.

Герцог Микимото взял Буссоль в жены, оставил ей Космояхту и сиксилиард денег, проклял леммингов за их ядовитые зубы, и от яда леммингов испустил дух в штаны.

Произведение и очи белки накатили на меня волнами нефтяного моря, и я в последней мечте развернула лук и вонзила стрелу наставнице Альтаире в левый глаз – до сих пор сожалею, что не в правый, тогда бы вышло рифмовано – белке целила в правый глаз, и Альтаире в правый глаз.

Наставница привыкла к смерти, поэтому умерла без судорог, без излишнего недовольства и морали, что истина важнее женской интуиции.

Я пасла белку, но сейчас, если ты, животное, имя которому в подземелье – Карета, оскорбишь моё тело, то смерть наставницы Альтаиры покажется орешком по сравнению со сдиранием с тебя шкуры и посыпанием живого мяса солью.

Белка внимательно смотрела на грудь-жердь, на которой сидела, поняла, что лучше Мир, чем Толстовская война, и прикрыла глаза, получала живительное тепло, цена которому в базарный день – цыганский конь.

Граф Яков фон Мишель в это время наступал на художника, размахивал шпагой, но не наношпагой, а — обыкновенной, потому что художник не представлял Космическую опасность, и масштабы панталонов художника не выходили за рамки морали.

— Сударь, вы испустили газы в присутствии дамы, нашей дамы, патрульной, и нет в Мире злодейства большего, чем испускание газов в присутствии красавицы.

Вы думаете: я художник, мне дозволено, даже глаза округлённые по чину.

Но я полагаю, что вы – преступник (Элен и Конан Варвар переглянулись, по их мнению граф Яков фон Мишель выступал отлично, выкачивал из нарушителя морали деньги), и не смешно, если я из великодушия отрежу вам правое ухо или левое яичко за надругание над благородством девушки.

Вам повезло, что вы испустили газы в присутствие амазонки, патрульной – у них эмоции на высоте, и нервы – платиновые канаты.

Если бы вы совершили подобный безнравственный акт на моей Планете Гармония, то убили бы благородную институтку своим пуком, или запятнали бы её честь, а после подобного запятнания девушке только одна дорога – в могилу к покойникам.

Если вы не встанете в позу, сударь, не возьмете в руки шпагу, то я не посмотрю на вас, что вы – художник, пусть – никчемный бумагомарака, дилетант от живописи, оттого, что не с Планеты Гармония, но маляр по холсту; и выпущу вам кишки, как гиене, что украла батистовый платочек – подарок моей матушки.

Вы еще не в позе, кабальеро?

— Ах, благородный монсеньор, не судите меня строго по законам военного времени морального патруля! – художник отпрыгнул, оступился на норе крота, взмахнул ногой – балерон. – Я бы с величайшим удовольствием встал в дерзкую позу против вас, и в руке моей сверкнуло бы лезвие танталовой шпаги, похожей на указующей жест правозащитника.

Но обстоятельства сложились неблагоприятно, и я психически не способен прикоснуться к шпаге, как, если бы мне в руку вложили записку о наследстве младшей из моих тетушек.

Трагическое происшествие детства, сломанная судьба, когда носом по жёсткому ворсу ковра – вот мой удел без шпаги.

Мне исполнилось в тот день восемь лет от роду, как Санте Клаусу на Рождество.

Батюшка мой – столяр (презрительная усмешка графа Якова фон Мишеля), матушка – прачка (граф Яков фон Мишель скривил губы в негодовании), но моя душа до восьми лет молчала в презрительной тишине Болонского леса воспоминаний о несовершенном, и в восемь лет я осознал – родился художником.

С чувством выпитого шампанского я вышел на магистраль, увертывался от омнибусов и карет; на углу, возле палатки с зефиром ко мне подошла женщина в цветастых, как у клоуна, одеждах.

Возможно, что – молодая, но для восьмилетнего мальчика — излишне, хотя я и отметил художественным взором выпуклости и впадины, белизну кожи и неестественный взгляд волчицы.

«Юноша! Хочешь покататься на козочке и посетить пряничный домик?» – женщина закатила глаза, будто озаботилась озеленением нашего города.

Мне польстило, что назвала меня, восьмилетнего, юношей; а упоминание о катание на козе – я в те года, благодаря интернету очень искушенный – влило в меня новые свинцовые силы.

Чтобы доставить женщине приятное, оставить в её памяти добрые воспоминания о художнике, я пошел следом за женщиной в дремучий лес, который начинался за последним домом, за свалкой радиоактивных отходов.

Женщина легко перепрыгивала лесные завалы, казалось, что её не заботило – следую ли я за ней, или отстаю; я держался из последних художественных сил, и только вид оттопыренных ягодиц подталкивал меня в можжевельник – так солдата в спину подталкивают штык-ножом.

«Три года я ждала его предложения, и, когда дождалась, то все радости притупились, будто пилой по камню! – Девушка жаловалась на судьбу, а я радовался, что не я виновник её дурной жизни, и черпал силы из грации девушки, из её энергии, и из слабой надежды, что девушка зацепится шикарными одеждами за сук, оставит на дереве платье, и дальше пойдет по лесу зазывающе нагая, потрясающе потрясающая нервы молодого человека, нимфа, наяда, русалка. – Первый раз он пригласил меня на свидание в кафе «Рябинушка» – достойное заведение, с музыкальным аппаратом; и кухня – отличная, если конечно, кто понимает в привокзальных пирожках и рыбе.

Водку и коньяк подавали в кофейных чашечках, малюсеньких и больших, а радость – да потешание от тех чашечек намного выше, чем в лихорадке на сене.

Мы пили, кушали, становились роднее с каждой минутой, словно нас приговорили к пожизненной каторге в одной тюрьме.